Научные труды и Публикации

A.A. Kokoshin. Strategic Stability in a Deteriorating International Situation

 

KOKOSHIN, Andrei Afanasevich, Doctor of History, Professor, Member of the Russian Academy of Sciences, Member of the Russian Academy of Missile and Artillery Sciences [RARAN], Former Secretary of the Security Council of Russia, Moscow.

 

Polis. Political Studies. 2018. No. 4. pp. 7-21. Published: May 21, 2018.

 

Synopsis. The article calls attention to problems of maintaining strategic stability under conditions of a serious deterioration of the international situation, particularly regarding relations between Russia and the United States in recent years. The policy path pursued by official Washington has led to the intensification of the threat of a direct clash between the United States and Russia comparable to the dangers that existed during the Cuban Missile Crisis in 1962. The author highlights the severity of the problem of the proliferation of nuclear weapons, which is influencing the problem of the strategic nuclear balance between Russia and the United States. Maintaining strategic stability to a large degree depends on the development of various technologies and weapons systems including cyber weapons and potential means for armed conflict in space. All of this compels a discussion of the serious erosion of strategic stability. Such erosion is occurring in the midst of a transition from a “unipolar” global political system to one that is relatively “multipolar,” a process that has hardly been smooth. In order to effectively analyze the multi-faceted problems of strategic stability and the possibilities for improving it the author focuses attention on Russia-U.S. relations in the strategic nuclear domain, taking into consideration strategic missile defense, strategic non-nuclear weapons, and non-strategic (tactical) nuclear weapons.

 

 

A consistent characteristic of the modern condition of the global political system over the course of the past few years is the growing tensions, instability, and unpredictability on a whole host of important issues. The source of this pressure is found most of all in the policies of the United States, which became the sole superpower after the collapse of the Soviet Union and on more than one occasion employed, and is currently employing, force in violation of international law and in circumvention of the UN Security Council. The growth in unpredictability is undermining the foundations of strategic stability. Before considering the question of interpretation of strategic stability in the broad and narrow sense of this term in the context of a rapidly changing international situation, we first look at how escalation of tensions has changed the surrounding environment and what new trends have developed.

 

Reasons For and Characteristics of Growth in Tension

 

The tendency toward increasing international tensions has been underway with certain deviations since the 1990s. However, in the past few years this tendency has significantly increased. The primary source of destabilization was the expansion of NATO to the east, stretching to the former Soviet republics – Latvia, Lithuania, and Estonia. The United States and its allies ignored Russian interests, both political and military-strategic.

 

The unilateral exit by the George W. Bush administration from the unlimited Soviet-American ABM Treaty on 13 June 2002 also seriously destabilized the situation, despite the fact that the withdrawal did not violate the provisions of the document.[1] The consequences of this step will negatively impact relations between Russia and the United States for some time to come.

 

The “Ukraine crisis,” which was caused by the western-supported violent overthrow of the lawful president of Ukraine, V. Yanukovich, in February 2014, served to exacerbate the international situation. Following this were important events such as the return of Crimea to Russia and the confrontation in Donbass, the latter of which led to the formation of the self-proclaimed Luhansk People’s Republic (LPR) and the Donetsk People’s Republic (DPR). Kiev launched large-scale military actions against them, which officially became known as the “anti-terror operation.”

 

LPR and DPR separatists actively (and quite effectively) resisted with the participation of Russian volunteers. As a result, NATO accused Russia of launching a “hybrid war” in Ukraine. The Chief of the General Staff of the Armed Forces of the Russian Federation, General of the Army V.V. Gerasimov, stated that Russia must be prepared to “defend the interests of the state in a military conflict of any scale in which the enemy broadly employs both traditional and hybrid methods of warfare.”[2] The policy of the United States and its allies gave rise to a critical imbalance in strategic stability in the world.

 

In considering the possibilities for escalation to conflict between Russia and the United States and its allies, artificial and concocted scenarios have become popular in a number of studies in which Moscow is first to use – on a limited scale, to be sure – tactical nuclear weapons in a war with NATO. The West launched various military activities along its eastern axis, first and foremost in the Baltic states and Poland but also in the Black Sea region. Russia was forced to respond in a sufficient manner in both the political-diplomatic as well as military sphere, to include the conduct of military exercises and the development of its force groupings. Both sides tested the capabilities of their strategic nuclear weapons several times.

 

The United States and its NATO allies are conducting a massive information and economic war against Russia. The Trump administration twice in violation of the UN Charter decided to launch missile strikes against Syria. With this Washington risked lurching into a direct military confrontation with Russia, which would be fraught with risks of unpredictable escalation comparable to the situation with the Cuban Missile Crisis.

 

One of the most important lessons of the Cuban Missile Crisis was that a crisis should not be taken to such a level of intensity. The well-known Russian diplomat G.M. Kornienko who has a deep understanding of the essence of the problem, wrote, “The first and most important lesson from the Cuban Missile Crisis…is to not allow such a crisis to form that carries with it even a small probability of evolving into a big war and not to assume that it can be stopped each time just before the red line” (Kornienko, 2001: 47). This leads to the conclusion that it is critical to prevent crisis situations and to maintain reliable control in such conditions.

 

The strikes by the U.S. and its allies against Syria on April 14, 2018, led to the assessment that a continuation of such actions would lead to chaos in international relations.[3] Any chance for intensive dialogue between Moscow and Washington for limiting and reducing arms was practically wiped out. The 1987 Soviet-American Treaty on the elimination of intermediate and short-range missiles (INF) is under threat. Prospects on the continuation after 2021 of the Russian-American Treaty on the reduction of strategic offensive arms from 2010 (New Start) are not clear.

 

In 2018 in the Nuclear Policy Review of the Trump administration there are provisions that strengthen the role of nuclear weapons in the political-military strategy of the United States, including in direct confrontation with Russia and China. Doctrinal provisions of this policy speak to the fact that Washington is moving toward lowering the threshold for employing nuclear weapons.[4] In this sense the nuclear policy of the Trump administration has a more destabilizing character than the policy of the previous Obama administration. In the 2018 document there are more than a few unsubstantiated accusations directed at the military, including nuclear, policy of Russia. This relates to the role of non-strategic (tactical) nuclear weapons in Russian military policy. In response, S.V. Lavrov announced that Russia does not have deployed tactical nuclear weapons and that Russia is not developing a plan to employ them. The minister [of foreign affairs] thus pushed the blame to the United States and its allies for the “destabilizing practice” of their joint nuclear missions and noted that the “presence of combat-ready tactical nuclear weapons of the United States in Europe is not simply a holdover of the Cold War, but rather an aggressive posture.”[5]

 

The plans of the Trump administration assume the development of a U.S. global missile defense system that consists of components of national missile defense and theater-based missile defense. After several years of lobbying, advocates of reviving plans for the creation of missile defense with space-based elements[6] managed to include in the text of the military budget that assigns the Secretary of Defense and the Committee of the Joint Chiefs of Staff to investigate this capability and to present a report to the U.S. Congress.[7] The lobbyists of this course of action in the development of U.S. missile defense have been just as active in the Trump administration.

 

The law on national defense spending passed at the end of 2016 for the 2017 fiscal year [NDAA] contained provisions on a radical reassessment of U.S. policy in the area of missile defense.[8] If the 1999 law on national missile defense defined the mission as defense of the country against a “limited ballistic missile strike,” in the new law U.S. policy was the maintenance and improvement of effective and reliable multi-layered missile defense capable of providing defense of U.S. territory and its allies from evolving and various threats connected with ballistic missiles (see Yesin, 2016: 147).

 

Circles close to Donald Trump fault the Obama administration in that it ceased funding for the development of missile defense missiles of the SM-3 Block IIB “Aegis” system, which was to be the primary means of intercept in the next phase of “global missile defense” development, and refused to consider the issue of space-based missile defense combat stations on the basis of “available technologies.” Correspondingly, the issue is once again being raised on allocating funds for research and development of space-based interceptors (Dodge 2017: 6). As a counterweight to these recommendations, in one of the most serious American studies there is a proposal to reach an agreement between the United States and Russia and China on a ban of space-based interceptors and directed energy weapons (Miller, Fontaine 2018: 24).

 

The Creeping Sources of Escalation of Tensions

 

The sharp destabilization of the situation around problems of proliferation of nuclear weapons has come in connection with the zigzags of policy in the effort of Pyongyang to create its own deliverable nuclear weapon (including the capability to reach the territory of the United States). The political atmosphere was further degraded due to the danger of a potential return of Iran to the development of its military nuclear program as a result of Trump’s announced exit of the United States from the international agreement on the nuclear program of Iran.[9] It is worth noting the announcement by the Saudi leadership that it would absolutely acquire its own nuclear weapon in response to Iran’s acquisition of the capability. Thus, in the unstable Middle East, taking into account the existence of an Israeli nuclear weapon, there is a high degree of probability that there could be a “nuclear triangle.”

 

The realization of North Korea’s deliverable nuclear weapon program, against which there have been multiple UNSC resolutions (with the active participation of Russia and China), is being used by the United States to accelerate efforts to develop both strategic (national) missile defense as well as (together with allies such as Japan and South Korea) theater missile defense. These actions cannot but alarm Russia and China due to the fact that the build-up of capabilities of U.S. national missile defense is viewed as a factor in the reduction of strategic stability in Russia-U.S. relations and China-U.S. relations. Moscow and Beijing have plenty of incentive to resolve the North Korean nuclear weapon problem through negotiations taking into account the security interests of all sides.

 

The missile program of Iran, which Tehran has not abandoned following its decision not to pursue a nuclear weapon, has served as an official justification for the deployment of American missile defense infrastructure (the multi-purpose system, “Aegis Ashore”) in Romania and Poland. Moscow viewed this negatively, as a step toward undermining strategic stability and as a violation of the INF Treaty due to the fact that that the system has the capability to launch long-range land-based cruise missiles, which are banned by the Treaty.

 

Assessing the medium-term prospects for the international political-military situation, it is worth remembering India and Pakistan, nuclear powers since 1998 with a long-standing territorial dispute involving regular flareups. Despite this, the simultaneous accession of India and Pakistan into the Shanghai Cooperation Organization gives hope to the fact that this will decrease the probability of a political-military and military-strategic standoff with a nuclear dimension.

 

In this new context of growing tension, the strategic nuclear weapons of France and Great Britain, which are an “addition” to the strategic nuclear forces of the U.S., will continue to play a certain role. One can also safely forecast the growing significance of the strategic nuclear weapons of China. The scale of activity of international terrorist groups remain considerable despite the destruction of the “Islamic State” (banned in Russia) in Syria and Iraq. As before there is the threat that terrorists could acquire a nuclear weapon. In conditions of escalating tensions in Russia-U.S. and Russia-NATO relations, the nature and scale of cooperation in the fight against terrorism clearly does not meet the needs of the international community.

In addition to the negative trends in the international situation there is the rapid development of technologies and weapons systems, which are having a direct impact on strategic stability (Veselov, 2015: 23-56). This relates to innovations that increase the accuracy of warheads of American strategic nuclear forces. In American sources there is information on the sharp increase of “counterforce potential” of the sea-based element of American strategic nuclear forces on account of the increase in the accuracy of the overwhelming fraction [podavlyayuschaya chast’] of the warheads on the SLBM “Trident-II” (W76-1/MK4A and W88/MK5), which has negative consequences for strategic stability, as noted by authoritative American researchers (Kristensen, McKinzey, Postal, 2017).

 

Together with the comparatively traditional technologies and systems, innovative changes in the cyberspace domain and the forms and methods of conducting “combat cyberoperations” are also having a noticeable impact on strategic stability. U.S. development of potential means of warfare in space, including “swarm groups,” both for anti-satellite and for missile defense, is also [having an effect on strategic stability].

 

All of this is occurring in conditions of a vigorous transformation of the structure of global politics; the reduction of the role of the United States, its NATO allies, and the European Union in world affairs; the growing weight of countries in the Indo-Pacific region, most of all China. The latter, which in 2014 surpassed the United States in GDP (based on PPP), will in the foreseeable future make a claim for the role of “second superpower” as it acquires not only economic and political capabilities but also considerable military power [voennaya moshch’].

 

It is obvious that a “smooth transition” from “unipolarity” to a more decentralized system of global politics with an accompanying adaptation of the United States to those realities has not happened. The evolving relatively “multipolar” system of global politics remains quite unstable. Serious efforts are required to ensure the manageability of the emerging system and to break out from the condition of growing chaos that V. Putin has referred to. Negotiations and measures to ensure strategic stability should play an important role.

 

Washington is attempting to preserve its “leadership” in the world and to limit the capabilities in order to “deter” those states that, it the opinion of Washington, are disrupting this process. Those states, in the opinion of a majority of the U.S. political class are first of all Russia and China, whose specific capabilities are distinct. The Russian Federation, which lags far behind the United States and China in GDP and economic capabilities, remains a superpower based on the nuclear missile parameter of military power and in recent years has consolidated its position. One demonstration of this were the new weapons systems that the president of Russia spoke about in his Address to the Federal Assembly on March 1, 2018.[10] Accordingly, the “central nuclear balance” between Russia and the United States continues to play a very important role from the perspective of global strategic stability.

 

Russia and China are far from alone among those that are not satisfied with the world order that the United States attempted to create after the fall of the Soviet Union. Many states have demonstrated and are demonstrating the desire for a more just global political system. But those countries do not possess the capabilities that Russia and China have.

 

Relations between Moscow and Beijing are defined by “a complete, equal, trustworthy partnership, strategic interaction, mutual support, joint prosperity, and friendship that is passed from one generation to the next.”[11] In a number of areas relations with China resemble a quasi-alliance: intense contacts at high levels, including at the leadership level of military agencies and a whole series of MOD structures of the Russian Federation and the Chinese Central Military Committee; large-scale joint military exercises of the Russian Armed Forces and the Chinese PLA in various parts of the world (including sensitive areas from the perspective of assuring strategic stability in possible theaters of military operations).

 

On June 25^th, 2016, the leaders of Russia and China signed an important political document on the basis of which it is possible to work on issues related to military planning and to the resolution of operational-strategic questions.[12] On several occasions the General Staff of the Armed Forces of Russia and the Joint Staff of the PLA considered questions of missile defense (connected to the actions of the United States in this area) and conducted joint computer modeling of relevant processes. China supports Russia in joint exercises in the Euro-Atlantic region, and Russia supports China in the situation in the area of the South China Sea and the East China Sea.

 

At the same time it is important not to ignore the presence of non-aligned and even conflicting interests of Russia and China. In addition, the economic element of Russia-China relations lag well behind the political and political-military. The Trump administration accuses Russia and China of attempting to alter the world order and “are challenging American power, influence, and interests.”[13]

 

The Concept of “Strategic Stability”: The Broad and Narrow Interpretation of the Term

 

Strategic stability is a multifaceted, multi-disciplinary topic that requires attention from political-diplomatic, political-psychological, military-strategic, military-technical specialists, among others. As A.G. Arbatov and V.Z. Dvorkin fairly point out, mathematical models of strategic stability “can hardly be called a universal tool,” since “there are too many factors that are not input into the mathematical formulas that influence these processes” (Arbatov and Dvorkin, 2011, 3-11).

 

Given the new political-military situation and the development of technologies and weapons systems, it is important to focus on the relatively narrow conception of “strategic stability” that first of all presumes a certain condition of interaction between Russia and the United States in the strategic nuclear domain that, of course, includes strategic missile defense (PRO), strategic conventional weapons, and non-strategic (tactical) nuclear weapons (NSYaO). The concept of “strategic stability” is also applicable to the interaction of each side in general purpose forces and means (conventional weapons).

 

Before the collapse of the Soviet Union problems in strategic stability were for the most part considered to be related to relations between the Warsaw Pact and NATO in Europe. Claiming a mandate from the negotiations on conventional arms and armed forces in Europe, representatives of 23 member-states of NATO and the Warsaw Pact decided that their objective was to “strengthen stability and security in Europe through the establishment of stable and secure balance of conventional armed forces, which include conventional arms and equipment, at minimal levels; the elimination of imbalances that disrupt stability and security; and to eliminate, in order of priority, the potential for a surprise attack and the outbreak of large-scale offensive actions.”[14]

 

In the USSR there was intense work on a defensive military doctrine that, as Marshal S.F. Akhromeev pointed out, asserted “in the case of aggression against us” (U.S.-led NATO) an attack on the Warsaw Pact would be repelled for a certain amount of time “only with defensive operations” in combination with political efforts to end the conflict (Akhromeev and Kornienko, 1992; 126).

 

In the West (especially in Germany and the Netherlands) in regard to military-doctrinal policies of NATO and to operational-strategic and military-technical support concepts were being developed such as “non-offensive defense” and “defensive defense.” To a large degree such concepts were intended for the regulations for use of the tactical nuclear weapons of the U.S. and NATO at the early stages of military actions in the case of a successful attack by Warsaw Pact forces along the central portion of the NATO-Warsaw Pact standoff (in Germany) – especially in the area of the so-called Fulda Gap.[15] The Soviet side was working on concepts of counter-offensive defense, which in part was based on the “model of the Battle of Kursk” in 1943 (Kokoshin and Larionov, 1987; 15-21).

 

In the 1980s the focus was exclusively on the Atlantic region, on the interaction between the Warsaw Pact and NATO. Now, and in the next five to ten or more years, the focus is again on this region as well as some parts of the enormous Indo-Pacific region – particularly on areas touching the territory of China. The issue of strategic stability in regard to such areas within this mega-region should be considered by domain [predmetno]. Clearly, in both China and the United States there is much attention on the issue, which includes missile defense in the TVD and potential American “conventional prompt global strike” assets for the destruction of Chinese non-nuclear ballistic missile sites, airfields, naval bases in the TVD; the buildup of the capabilities of the PLA in support of “victory in a local information war,”; and others.[16]

 

It should also be kept in mind that there is a broader interpretation of strategic stability that supposes the consideration of issues related to the state of affairs in the system of global politics and within various segments of this system. Such an interpretation obviously has a place. However, in today’s complex conditions the consideration by Russia and the United States of a broad agenda (which is actuality is connected with the dynamics of change in the world order) would be quite difficult. This is tied not only to concrete differences between Russia and the United States on problems of international security and on situational assessments in regions of the world, but also to the fact that the world order that was set up by the United States at the end of the Cold War and after the collapse of the Soviet Union is not acceptable to Russia.

 

Strategic stability can be defined as the assurance of political-military, operational-strategic, and military-technical conditions that minimize the danger of the outbreak of conflicts and crisis situations that could raise the issue of military actions involving the use of nuclear weapons.

 

The foundation of strategic stability in its strategic nuclear measurement is the inability of either side to launch a preventative strike (or strike at a set time) that can disable if not all then a large majority of the nuclear forces and means of the other that could be used in a second strike. The situation is considered stable when the aggressor country cannot protect itself with its own missile defense assets from a second strike (that causes “unacceptable” damage) by the side that was attacked.

 

For Russian Strategic Nuclear Forces (SNF) this is a combination of invulnerability – a high degree of survivability of all three components of the forces and means of deterrence – with the ability to overcome enemy missile defense. In other words, it is the impossibility of assuring a decapitating “first” strike by American nuclear and non-nuclear means against Russian Strategic Nuclear Forces and the precluding of a second strike by Russian SNF with national (strategic) missile defense assets of the U.S.

 

Strategic stability for Moscow supposes an assurance of strategic nuclear and non-nuclear deterrence with the necessary political-psychological impact on the “opponent.” At the heart of convincing nuclear deterrence was and remains the demonstration of the capability in the most unfavorable conditions to carry out a second strike with catastrophic consequences for the aggressor. The capabilities of Russia to realize nuclear and non-nuclear deterrence have grown considerably in recent years in contrast to the difficult years of the 1990s. This relates to the introduction of components of land, sea, and air-based SNF using the scientific-technical base of the 1980s, 1990s, and subsequent period. The combat reliability (invulnerability) of the Strategic Rocket Forces and the Naval Strategic Nuclear Forces is increasing, as is the ability of intercontinental ballistic missiles and submarine-launched ballistic missiles to overcome future missile defense systems of a probable enemy. Significant results have been achieved in the development of the missile attack warning system (SPRN), the space monitoring system (SKKP), and the command and control system (SBU) of the SNF. Important results have also been achieved in the development of the components of strategic missile defense and air defense assets that have certain missile defense capabilities.

 

Russia has successfully demonstrated many achievements, and they have been noticed by the other side. This relates to test launches of the “Topol’,” “Topol’-M,” and “Yars” ICBMs, and the “Sineva” and “Bulava” SLBMs; the exercises of the SRF; strategic aviation flights; test launches of the “Sarmat” heavy ICBM; among others. Such actions also ensure the political-psychological effect of nuclear deterrence.

 

Strategic stability presumes the complete control over all destructive means by the senior state leadership and military command in the interest of preventing the accidental or unsanctioned use of nuclear weapons (starting with tactical nuclear weapons). This includes reliable protection of the combat command and control systems against enemy cyber-attacks (or some third party), the preservation of all authority in the hands of the senior leadership to make a decision on retaliatory actions on the basis of objective, reliable information from the missile attack warning system, which consists of two echelons – space-based and ground-based. The former echelon is a grouping of space instruments in high-elliptical and geo-stationary orbits for the discovery of ballistic missile launches. The main component of the ground-based echelon of the missile attack warning system are long-distance detection radar stations. The “contribution of the first (space) and second (ground) echelons are equally important” (Nesterchuk and Aksenov, 2017; 45). Based on the signals received from the first echelon, preliminary decisions on retaliatory actions by strategic nuclear forces must be made. The space-based echelon of the missile attack warning system provides the possibility to significantly increase the warning time of a missile attack and reduce the level of false alarms. Based on the information of the ground-based echelon final decisions are made on the scale and methods for employing strategic nuclear forces (Nesterchuk and Aksenov, 2017: 49).

 

 

What the Research of American Specialists Has Found

 

The research of American specialists, in particular from Rutgers University, testifies to the potentially catastrophic consequences for the climate and agriculture production across the world in the form of mass hunger after the employment of just 1% of the accumulated nuclear arsenals (Mills, Toon, Lee-Taylor, Robock, 2014: 161-176; Robock, Oman, Stenchikov, 2007: 1-14).

 

In a report from the RAND research center, which is closely tied to the U.S. military establishment, it was noted that “strategic nuclear relations” between the United States and Russia remain highly important; the two nuclear superpowers “possess the ability to carry out large-scale, coordinated nuclear strikes that can destroy entire continents” (Chivvis et al., 2017: 1). “The probability of a strategic nuclear exchange” has grown due to worsening relations and “escalating risks” (Chivvis et al., 2017: 1-2). It was highlighted that the “United States and Russia as before have ‘deeply shared interests’ in avoiding nuclear war. But ‘meaningful progress’ in assuring strategic stability ‘requires courage and sacrifice from both sides” (Chivvis et al., 2017: 11).

 

The political scientists G. Miller and R. Fontaine have written that “over the course of decades stability in the American-Russian balance was based on a firm understanding that both sides had guaranteed capabilities for a second (retaliatory) strike,” since “neither side could realistically carry out a decapitating first strike against the nuclear forces of the other.” But the development of a number of military technologies integrated into military policy can “put this assurance in doubt” (Miller and Fontaine, 2017: 6).

 

Over the last 10-12 years there has appeared the scenario of a surprise “disarming” strike by the United States against the strategic nuclear forces of Russia (and China) using nuclear and non-nuclear destructive means. Such a “disarming” strike reflects the hypothetical capabilities of surveillance and targeting, which did not exist 15-20 years ago, as well as combat cyber operations, particularly those tied to missile attack warning systems and combat command and control systems of the Strategic Nuclear Forces of Russia.

 

Cair Lieber, a dean of the Walsh School of Foreign Service at Georgetown University, and Darrell Press, a faculty dean of management at Dartmouth College, point to the capabilities of collecting information from various sources, which increase the probability of determining the precise location of mobile ICBM launchers and strategic submarines located underwater, as well as the processing of large amounts of information in a timely manner.[17] Austin Long and Brandon Green from RAND also highlight the appearance of additional capabilities for intercepting radio transmissions between the road mobile missile system (PGRK) and command and control centers of the Strategic Nuclear Forces on the location of many sensors (seismic, acoustic, infrared, etc.) along the path of the PGRK that could be delivered to a given area with the help of a UAV and transfer information through satellites (and use GPS for the determination of coordinates and other information) (Long and Green, 2015: 64). Lieber and Press suggest that the appearance in the United States of capabilities to carry out a first “disarming strike” is a threat to America itself: “If America could achieve a decisive victory in a conventional war,” then the enemy could even “see a preventative strike as a method for de-escalating the conflict” (Lieber and Press, 2013: 5-6).

 

Other American specialists – H. Christensen, M. McKenzey, and T. Postal – cannot imagine a “situation in which a competent and properly informed U.S. president could give the order to launch a surprise nuclear strike against Russia or China.”[18] However, there is another question on the level of competence and information of the head of the executive branch in the United States (as well as his close circle).

 

The issue of the United States using a large number of long-range precision conventional munitions to carry out a “disarming” strike is not new. This relates to the potential means of destruction that could appear as a result of the realization of the American concept of “conventional prompt global strike.” Hypersonic weapons can also be added to this.[19]

 

The authors of the aforementioned RAND report recommend that the United States take steps to limit conventional prompt global strike assets so that Russia did not see this as threatening its potential for a retaliatory strike. The experts conclude: “…The decision of the United States to limit or to not develop means that are viewed in Russia as being capable of targeting Russian strategic systems will likely reduce the degree of concern in Russia related to the capability to ensure a second strike and thus will ensure strategic stability” (Chivvis, et al., 2017: 13).

 

Some specialists call attention to the fact that K. Lieber, D. Press, A. Long, B. Green, and several others are ignoring factors that would cause a high degree of uncertainty in a massed, synchronized strike carried out with nuclear and non-nuclear destructive means against all three components of the Russian Strategic Nuclear Forces (a missile “gulp” of several hundred or so targets simultaneously). Many experts note that in employing precision munitions the capabilities for countering such actions by the side being attacked are not considered.[20] Moreover, “individual” missile defense assets could be used in order to increase the survivability of ground-based Strategic Nuclear Forces.

 

A full-blown test at such a scale is not possible, and computer simulation modeling is not able to reduce the degree of uncertainty to a convincing level. Further, an ICBM and SLBM nuclear strike will not be launched along typical trajectories seen in testing, which do not include the final target on the territory of the other side. Rather, the combat trajectories are considerably different from testing which increases the uncertainty related to the accuracy of the combat employment of an ICBM, SLBM, and other missiles and to the damage inflicted on the enemy.

 

The actions of “neutralizing” submarine strategic missile carriers as well as strategic aviation with long-range cruise missiles with nuclear warheads are characterized by a high degree of uncertainty.

 

A number of American authors discuss the issue of possible escalation of a crisis situation in Russian-American relations (or in some cases Chinese-American relations) that could lead to a nuclear exchange. For example, in Miller and Fontaine there is discussion of a possible exchange of “strikes” in cyberspace and the destruction of military space devices, the result of which could lead to a serious escalation of the conflict that would put the sides in a condition of direct nuclear confrontation (Miller, Fontaine 2017).

 

Several Conclusions

 

In sum, one can talk about the erosion of strategic stability that occurred at the end of the 1960s, having gone through a number of “robustness tests.” All of the aforementioned transformations have created a certain negative context for resolving problems of ensuring strategic stability as one of the most important conditions for preventing nuclear war with the most catastrophic consequences.

 

The reliable maintenance of strategic stability is a two-sided, mutual system of actions, a dynamic process (often a cycle of “action – counteraction”). One of the issues is to not allow for a transition of a confrontation to a more threatening situation, to the loss of control over the situation, or to a nuclear conflict in which the question of the employment of nuclear weapons would arise. (“Nuclear conflict” is a crisis situation with the participation of one or several nuclear powers in the course of which tension in relations reach the level at which one or more of the sides begins to unambiguously use nuclear weapons as an instrument of political pressure. A higher phase of nuclear conflict is the employment of nuclear weapons at various scales – from single and group strikes to the massive employment of nuclear weapons.)

 

It is necessary to maximize efforts for reducing the probability of the outbreak of nuclear war at comparatively early phases by not permitting or limiting wars of lesser scale or armed conflicts that could in various ways draw the participation of states possessing nuclear weapons. To ensure strategic stability political-legal measures are important as is the limitation of developing a number of technologies and weapons systems – for example, as occurred in the Soviet-American Anti-Ballistic Missile Treaty of 1972.

 

The task of supporting military-strategic parity taking with consideration of the potential of nuclear weapons does not presuppose an exact symmetry of the forces of each side based on the number of warhead platforms and bombs (total “megatonnage”) or the total throw (output) weight. The destructive force of nuclear weapons up to certain limits levels the variance in the size of arsenals of each side and in the technical characteristics of separate components of strategic forces.

 

Now it is an extremely important and urgent task to establish dialogue between Russia and the United States on problems of strategic stability. This dialogue – even given the overall unfriendly international-political context – could, through a number of concrete joint measures, reduce the probability of nuclear war. It is important to focus on a wide spectrum of political-military, operational-strategic, and military-technical issue with an emphasis on the problems related to ensuring the durability of the strategic nuclear balance between Russia and the United States. A subject of particular importance should be issues related to the minimization of the chance of escalation of this or that conflict and measures to prevent unplanned, unapproved actions. 

 

DOI: 10.17976/jpps/2018.04.02

STRATEGIC STABILITY IN A DETERIORATING INTERNATIONAL ENVIRONMENT

A.A. Kokoshin¹

¹Lomonosov Moscow State University. Moscow, Russia

KOKOSHIN Andrei Afanasyevich, Dr. Sci. (Hist.), Professor, Member of the Russian Academy of Sciences, member of the Russian Academy of Rocket and Artillery Sciences, Dean of the School of World Politics, Lomonosov Moscow State University. Email: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Kokoshin A.A. Strategic Stability in a Deteriorating International Environment. – Polis. Political Studies. 2018. No. 4. P. 7-21. (In Russ.) https://doi.org/10.17976/jpps/2018.04.02

Received: 24.04.2018. Accepted: 21.05.2018

 

Abstract. The paper examines the challenges of ensuring strategic stability in a deteriorating international environment characterized by the increasingly conflictual relations between the United States and Russia. The U.S. recent policies increased the likelihood of a direct military confrontation between the two powers and of highly dangerous and rapidly escalating events comparable with the Cuban Missile Crisis. The paper emphasizes the significance of nuclear proliferation challenges and their negative impact on the U.S.-Russia strategic balance. Global strategic stability has been also undermined by a rapid development of various disruptive technologies and weapon systems including cyberwarfare and space warfare capabilities. The erosion of strategic stability takes place against the background of an ongoing complex transition from a unipolar world order to multipolarity. In order to effectively address multidimensional challenges of ensuring and strengthening strategic stability scholars and policymakers alike should focus on the U.S.-Russia strategic nuclear balance while taking into account the impact of the strategic ballistic missile defense systems, strategic non-nuclear weapons and tactical nuclear weapons.

 

Keywords: strategic stability; escalation; crisis situations; strategic nuclear deterrence; strategic nonnuclear deterrence; arms control; arms reductions.

 

 

References

Akhromeev S.F., Kornienko G.M. Glazami marshala i diplomata. Kriticheskii vzglyad na vneshnyuyu politiku SSSR do i posle 1985 goda [Through the Eyes of the Marshal and Diplomat. A Critical Look at the USSR Foreign Policy before and after 1985]. M.: Mezhdunarodnye otnosheniya. 1992. 320 p. (In Russ.)

 

Arbatov A., Dvorkin V. Strategic Stability before and after Cold War. – Mirovaya ekonomika i mezhdunarodnye otnosheniya. 2011. No. 3. P. 3 11. (In Russ.)

 

Chivvis Ch.S., Radin A., Massicot D., Reach C. Strengthening Strategic Stability with Russia. Santa Monica, CA: RAND Corporation. 2017. 24 p. URL: https://www.rand.org/pubs/perspectives/PE234.html

(accessed 25.03.2018).

 

Dodge M. Recommendations for the Next Ballistic Missile Defense-and Defeat Review. – Backgrounder.

 

The Heritage Foundation. N 3239. August 4. 2017. 7 p.

 

Esin V.I. U.S. Missile Defense Policy and Its Impact on Strategic Stability. – Moscow University Journal of World Politics. 2015. No. 3. P. 85–114. (In Russ.)

 

Esin V.I. Razvitie amerikanskoi i rossiiskoi sistem protivoraketnoi oborony i strategicheskaya stabil’nost’ [Development of American and Russian Missile Defense Systems and Strategic Stability ]. – Vliyanie tekhnologicheskikh faktorov na parametry ugroz natsional’noi bezopasnosti, voennykh konfliktov i strategicheskoi stabil’nosti (ed. by A.A. Kokoshin) [The Influence of Technological Factors on the Parameters of Threats to National Security, Military Conflicts and Strategic Stability (ed. by A.A. Kokoshin)]. Moscow: Izdatel’stvo Moskovskogo universiteta. 2016. P. 137-159. (In Russ.)

 

Kokoshin A.A., Larionov V.V. Kursk Battle in the Light of Modern Defensive Doctrine. – Mirovaya ekonomika i mezhdunarodnye otnosheniya. 1987. No. 8. P. 15-21. (In Russ.)

 

Kornienko G.M. Kholodnaya voina. Svidetel’stvo ee uchastnika [The Cold War. The Evidence of Its Participant]. Moscow: OLMA-PRESS. 2001. 504 p. (In Russ.)

 

Kristensen H.M., McKinzey M., Postal Th. A. How US Nuclear Force Modernization Is Undermining Strategic Stability. The Burst Height Compensation Super-Fuze. – The Bulletin of Atomic Scientists. 2017.

URL: https://thebulletin.org/how-us-nuclear-force-modernization undermining-strategic-stability-burst-height-compensating-super10578 (accessed 24.03.2018).

 

Lieber K., Press D.G. The New Era of Nuclear Weapons, Deterrence and Conflict. – Strategic Studies Quarterly. Spring. 2013. 12 р.

 

Long A., Green В. Stalking the Secure Second Strike: Intelligence, Counterforce, and Nuclear Strategy. – The Journal of Strategic Studies. 2015. Vol. 38. No. 1-2. P. 38-73.

 

Miller Jr. J., Fontaine R. Navigating Dangerous Pathways. A Pragmatic  Approach to U.S.-Russian Relations and Strategic Stability. Harvard Kennedy School, Belfer Center for Science and International Affairs, Center for a New American Security. 2018. 32 р.

 

Miller Jr. J.M., Fontaine R. A New Era in U.S. Russian Stability. How Changing Geopolitics and Emerging Technologies are Reshaping Pathways to Crisis and Conflict. BCSIA, Harvard Kennedy School, CNAS. 2017. 48 р.

URL: https://www.cnas.org/publications/reports/a-new-era-in-u-s-russian-strategic-stability (accessed 10.03.2018).

 

Mills М., Toon О., Lee-Taylor J., Robock A. Multi-decadal Global Cooling and Unprecedented Ozone Loss Following a Regional Nuclear Conflict. – Earth’s Future. 2014. Vol. 2. No. 4. Р. 161-176.

 

Nesterchuk A.N., Aksenov O.Yu. Prospects for the Development of the Radar Field of the Russian Missile Attack Warning System in the Interests of Ensuring Russia’s Military Security. – Voennaya mysl’. 2017. No. 6. P. 43-50. (In Russ.)

 

Robock A., Oman L., Stenchikov G.L. Nuclear Winter Revisited with a Modern Climate Model and Current Nuclear Arsenals: Still Catastrophic Consequences. – Journal of Geophysical Research. Atmospheres. 2007. Vol. 112. No. D13107. 14 р. https://doi.org/10.1029/2006JD008235

 

Robock A., Toon O. Self-Assured Destruction: The Climate Impacts of Nuclear War. – Bulletin of the Atomic Scientists. 2012. Vol. 68. No. 5. Р. 66-74.

 

Veselov V.A. The Role of Technological Factor in Transforming Parameters of Strategic Stability. – Moscow University Journal of World Politics. 2015. No. 3. P. 23–56. (In Russ.)

А. Кокошин, В. Ларионов Курская битва в свете современной оборонительной доктрины (1987 г.)

Сорок четыре года назад произошло одно из величайших сражений второй мировой войны — Курская битва, в которой окончательно потер­пела крах наступательная стратегия гитлеровского вермахта. Победой под Курском и выходом советских войск к Днепру завершился коренной пере­лом в ходе войны. Нацистская Германия и ее союзники вынуждены были перейти к обороне на всех театрах.

В этой битве оборона как более экономный способ действий продемонстрировала возможность получить максимальные преимущества за счет возрастания плотности огня, особенно противотанковых средств, инженер­ных заграждений, в том числе противотанковых мин, и успешно противо­стоять самым мощным танковым таранам.

Вот почему сражение под Курском представляет собой исключитель­но важный пример в истории войн и военного искусства с точки зрения диалектики противоборства средств нападения и защиты, соотношения возможностей наступления и обороны.

Выявление глубоких исторических закономерностей в этой сфере — важный исходный элемент для современных военно-политических исследований, анализа вопросов ограничения вооружений и разоружения, повыше­ния устойчивости военно-стратегического равновесия (стратегической ста­бильности), а следовательно, имеет самое непосредственное отношение к проблеме предотвращения войны как в современных условиях, так и, воз можно, в послеядерную эпоху, к вопросу о сокращении обычных вооруже­ний, в ходе которых, как предлагают государства — участники Варшавского Договора, уменьшалась бы возможность внезапного нападения, про ведения наступательных операций^[1]. Снижение уровней военного противо­стояния, упрочение стабильности в области обычных вооруженных сил, особенно в Европе, является одним из существенных условий глубоких сокращений ядерных вооружений, повышения устойчивости военно-страте­гического равновесия и на этом уровне.

Советский Союз исходит из того, что потенциалы и обычных вооруженных сил должны быть снижены до пределов разумной достаточности, то есть до уровня, необходимого для решения только оборонительных задач.

Немаловажным для оценки действительных намерений военно-политических группировок, как и отдельных государств, является вопрос о во­енных доктринах. Страны Варшавского Договора подчеркивают, что в интересах безопасности в Европе и во всем мире военные концепции и доктрины военных союзов должны базироваться исключительно на оборонитель­ных началах. Это предъявляет соответствующие требования к стратегии и тактике. Сугубо оборонительный характер военных доктрин предполагает соответствующие мероприятия в области строительства вооруженных сил, включая вопросы их численности, структуры, вооружений, дислокации, бо­евой подготовки и обучения личного состава, военного планирования.

Обширный и суровый опыт второй мировой войны, несмотря на происшедшие после 1945 г. изменения в технике обычных вооружений, должен при этом учитываться во всей полноте.

Демонстрацией приверженности идее «сугубой обороны» служит документ «О военной доктрине государств — участников Варшавского Договора», подписанный руководителями СССР и других членов ОВД в Берлине 29 мая 1987 г. В нем, в частности, отмечается, что военная доктри­на Варшавского Договора в целом и каждого из его участников подчинена задаче недопущения войны — как ядерной, так и обычной; она исходит из того, что в нынешних условиях выбор военного пути для решения любого спорного вопроса недопустим[2].

Особенно показательно в этом отношении то место документа, которое касается способов реализации оборонительной сути военной доктрины стран Варшавского Договора на уровне стратегии и тактики. Там сказано, что в качестве одной из основных целей социалистические государства предлагают сокращение в Европе вооруженных сил и обычных вооружений до уровня, «...при котором ни одна из сторон, обеспечивая свою оборону, не имела бы средств для внезапного нападения на другую сторону, для развертывания наступательных операций вообще»[3].

Это принципиальное положение предполагает определенные изменения в образе мышления военных профессионалов. Оно не может, очевидно, не повлечь переосмысления ряда общепризнанных постулатов военной тео­рии и практики. В частности, бытующее до сих пор убеждение, что только «решительное наступление приводит к победе», уже не распространяет­ся на ядерную войну. О какой же победе можно вести речь, наступая через опустошенную зону смерти?

Требуют переосмысления и некоторые аспекты исторического опыта, и прежде всего опыта недавнего прошлого — истории второй мировой вой­ны, внутренних закономерностей вооруженной борьбы. В ядерный век иначе, чем раньше, предстает соотношение обороны и наступления, их преимущества и недостатки.

Переориентировка военных доктрин, предлагаемая для широкого обсуждения между странами Варшавского Договора и НАТО, должна подкрепляться и практическими шагами в области сокращения наступательных, наиболее пригодных для внезапного нападения видов вооружений и запрета на них.

В этом направлении действует выдвинутый 8 мая 1987 г. руководст­вом Польской Народной Республики комплексный план сокращения воору­жений и углубления доверия в Центральной Европе («план Ярузельского»). Он, в частности, предусматривает постепенный вывод из этого района и совместно согласованное сокращение обычных вооружений, в первую очередь обладающих максимальной силой и точностью поражения и спо­собных служить внезапному нападению, изменение характера военных доктрин таким образом, чтобы они могли быть взаимно признаны сугубо оборонительными.

Наличие огромных арсеналов ядерного оружия у противостоящих друг другу сторон не исключает возможности ведения боевых действий с применением только обычных средств. На нынешнем этапе развития военного дела произошло уточнение первых умозрительных оценок, связанных с по­явлением ядерного оружия, признаны вероятными операции с применением обычного оружия, восстанавливаются в правах многие традиционные категории и принципы оперативного искусства.

Начальник Генерального штаба Вооруженных сил СССР, Маршал Советского Союза С. Ф. Ахромеев в этой связи отмечает следующее: «В последние годы наши вероятные противники, сознавая неотвратимость ответ­ного ядерного удара и катастрофические его последствия, особое внимание уделяют развитию систем обычного оружия с более высокими характери­стиками по мощности, дальности и точности. Одновременно ими совершен­ствуются и способы развязывания военных действий с применением обыч­ных средств поражения... Все эти действия противника советская воен­ная наука не оставляет вне своего поля зрения. Учитываем мы эти тен­денции как при обучении войск (сил), так и при управлении ими»[4].

*        *        *

В чем же состояла суть замысла советского Верховного Главнокомандования в летне-осеннюю кампанию 1943 г., начало которой положила Курская битва?

Шла весна 1943 года. На советско-германском фронте дела вермахта принимали сложный оборот. Позади было жестокое поражение под Сталинградом. Общее соотношение сил складывалось в пользу Красной Армии, несмотря на успех, которого удалось добиться группе армий «Юг» в марте 1943 г. под Харьковом. При всех тяжелейших потерях в людях и технике, понесенных Советским Союзом в предыдущие годы войны, утрате ряда важнейших промышленных районов, советские вооруженные силы перед битвой под Курском уже превосходили гитлеровские на Восточном фронте по ряду показателей. Принесли свои плоды предпринятые партией и всем народом сверхусилия по мобилизации промышленности, сельского хозяйства, людских ресурсов на нужды войны.

Но даже в такой явно невыгодной обстановке Гитлер после мучительных колебаний решился провести мощную наступательную операцию «Ци­тадель» на центральном участке советско-германского фронта, чтобы окру­жить и уничтожить основные силы Красной Армии. Стратегическая и по­литическая цель операции, как и всей летней кампании 1943 г. на Во­сточном фронте, была предметом острых дебатов в военно-политическом руководстве Германии. Сталкивались самые различные, порой противопо­ложные мнения. На первом этапе создания нового плана в оценках фигури­ровал даже термин «ничейный исход». Он связывался со смутными на­деждами добиться мира с Советским Союзом, истощив его наступательные возможности путем обороны. Сторонниками такого подхода были началь­ник штаба оперативного руководства вермахта Иодль, адмирал Дениц. Командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Манштейн предложил план уничтожения южного фланга советских войск (если они начнут наступать) в первую очередь средствами маневренной стратегиче­ской обороны.

Генеральный штаб сухопутных войск полагал, что сразу после периода распутицы Красная Армия немедленно перейдет к активным действиям для освобождения оккупированных областей. Его намерения в обобщен­ном виде сводились к тому, чтобы упредить удары советских войск, вы­брать благоприятный момент и перейти в контрнаступление, в ходе кото­рого нанести противнику крупное поражение и предельно его ослабить. Некоторые высшие чины генерального штаба сухопутных войск надеялись таким образом вернуть утраченную инициативу. Эту точку зрения разде­лял также командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Клюге. В конечном счете к ней склонился и Манштейн.

Наряду с этим ожидалось вторжение английских и американских войск в Италию и даже во Францию, и крупная победа на Востоке позволила бы высвободить часть сил для укрепления позиций на Западе.

Маневренная оборона была решительно отвергнута Гитлером и рядом представителей генерального штаба сухопутных сил: острейшие военно-экономические потребности Германии, по их мнению, не позволяли ни при каких условиях рисковать потерей Донбасса и богатств Украины.

Гитлер и генеральный штаб сухопутных сил оставались еще во власти впечатления от триумфальных танковых прорывов первых лет войны, когда подвижные войска составляли мощный, если не решающий потенциал наступления. Это склонило их к мысли о необходимости атаковать первыми, чтобы сорвать возможное наступление Красной Армии на Украину. Делая ставку на упреждающий удар, они также исходили из того, что вермахту вот-вот придется начать борьбу на два фронта.

Поскольку силы, которые можно было выделить для наступления, были ограниченны, то как наиболее удобный участок был избран выступ у Курска. Здесь предполагалось уничтожить силы, находящиеся внутри дуги, разбить резервы Красной Армии восточнее Курска, которые, как не без оснований считал штаб оперативного руководства вермахта, предназнача­лись для летнего наступления. Устранение дуги принесло бы сокращение фронта на 370 км и возможность в дальнейшем высвободить до 18 — 20 дивизий и сохранить резервы. Красная Армия этой атакой была бы лише­на исходной позиции для наступления во фланг группы армий «Юг» в направлении Днепра или в тыл Орловской дуги, то есть группы армий «Центр»; затем успех мог бы быть развит.

На что же надеялся Гитлер?

Ставка была сделана на решительное массирование сил и средств. Несмотря на невыгодное для вермахта общее соотношение в районе Курского выступа, за счет сосредоточения сил на узких участках к северу и югу от Курска был достигнут заметный перевес сил. На северном фасе выступа он составил по людям 12:1, по танкам и штурмовым орудиям — 11:1. На южном фасе, на направлении главного удара, немецко-фашистское командование добилось превосходства по всем показателям: по людям, артиллерии, танкам, инженерным войскам.

Большие надежды возлагались на внезапность, а главное — на молниеносность действий: через двое суток войска северной и южной ударных группировок должны были соединиться восточнее Курска, а к исходу чет­вертого дня — завершить операцию. Предполагалось, что советское коман­дование не успеет стянуть на участки прорыва необходимые силы и пари­ровать удары.

Наконец, чуть ли не главным фактором успеха операции «Цитадель» гитлеровское командование считало ожидаемое к началу лета 1943 г. поступление большого количества новой для вермахта, а следовательно, и для его противника, военной техники: тяжелых танков T-VI «Тигр», сред­них танков T-V «Пантера», тяжелых штурмовых самоходных орудий «Фердинанд» и др.

По тогдашним меркам это было грозное оружие. Оно существенно превосходило по своим тактико-техническим характеристикам те системы ору­жия, с которыми вермахт напал на нашу страну (например, средние танки Т-Ш и T-IV) и в большинстве операций успешно преодолевал оборону Красной Армии летом 1941 и 1942 гг.

Лобовую и башенную броню этих танков и самоходных орудий 45-мил­лиметровые пушки — основное противотанковое средство советской пехо­ты— не пробивали. Практически бессильны против них были и противотан­ковые ружья. Тяжелый немецкий танк T-VI «Тигр» имел вес 57 т, макси­мальную скорость до 40 км, не уступающую скорости тяжелых советских танков КВ-1 и КВ-lc, но превосходил их по толщине брони и по вооружению. По этим параметрам средний танк T-V «Пантера» был примерно ра­вен тяжелому танку КВ-1[5], превосходя последний по скорости. К этому времени существенной модернизации подверглись и немецкие средние танки T-IV, которые составляли значительную часть немецких танковых сил.

Советский тяжелый танк ИС — самая мощная боевая машина второй мировой войны — начал поступать на вооружение лишь осенью 1943 г., после Кур­ской битвы, а средний танк Т-34 уступал «Пантере» в толщине лобовой брони[6], но превосходил в скорости и маневренности; калибр пушек у них был примерно одинаков. При всем том в численности тяжелых танков, про­изведенных к началу битвы и сосредоточенных в этом районе, Красная Ар­мия явно уступала.

По ряду показателей немецкие штурмовые орудия «Фердинанд» превосходили советские самоходно-артиллерийские установки того же класса — СУ-122, ИСУ-152.

К лету 1943 г. немецко-фашистская авиация еще не утратила господства в воздухе. Германская авиационная промышленность сохраняла спо­собность создавать новые образцы техники. В частности, к началу Курской битвы в небе появился истребитель «Фокке-Вульф-190А» со скоростью 625 км/час, вооруженный двумя 20-мм пушками и двумя пулеметами, и штурмовик «Хеншель-129».

Таким образом, в техническом отношении гитлеровцы были подготов­лены к наступлению основательно. В общей сложности 50 дивизий, из них 16 танковых и моторизованных, предназначалось для таранного удара на Курском направлении. Это был «цвет» вермахта — танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Райх», моторизованная «Великая Германия». Около 1200 танков и штурмовых орудий насчитывала север­ная ударная группировка и 1500 — южная. Свыше 65% самолетов, кото­рыми располагали вермахт и его союзники на советско-германском фронте, предназначалось для участия в операции «Цитадель».

Советское командование нацелило на этот участок фронта все пять имевшихся к тому времени танковых армий, 15 танковых и механизированных корпусов, множество отдельных полков и бригад. Причем значитель­ную часть танковых ресурсов составляли легкие танки Т-70. На Воронеж­ском и Центральном фронтах они составляли почти треть общего количест­ва машин. К тому же наши танковые армии были только что созданы, а формирование 4-й танковой армии вообще закончилось лишь к началу контрнаступления.

Хотя Красная Армия и располагала на Курском направлении силами не меньшими, чем вермахт, а по ряду показателей даже превосходила их, Ставка Верховного Главнокомандования, отказавшись от идеи наступле­ния на первом этапе кампании, приняла оригинальный план преднамерен­ной обороны. В истории войн и военного искусства это был первый случай, когда сильнейшая сторона переходила к обороне. Как известно, классиче­ская формула военного искусства гласит: оборона — более сильный вид во­енных действий, поэтому к ней прибегает слабейший[7].

В данном случае было доказано, насколько выгодна надежная оборо­на даже в условиях превосходства. Конечно, при этом ставка делалась на гарантированную противотанковую оборону, то есть запас прочности создавался такой, чтобы быть уверенным, что противнику не удастся нарушить оперативные связи между ее элементами, создать трудно заполняемую брешь и прорвать стратегический фронт.

Одним из авторов этой оригинальной идеи был Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Верховному главнокомандующему она показалась настолько дерзкой и необычной, что он долго не решался поддержать ее. Победа в Курской битве в значительной мере обеспечена выдающимися резуль­татами работы военной и политической разведки. Важно и то, что они были правильно восприняты высшим командованием, прежде всего И. В. Сталиным. Это существенно отличалось от его отношения к самым серьезным разведданным накануне войны. Как писал бывший в то время начальником Генерального штаба А.М. Василевский, нашей разведке удалось определить не только общий замысел врага на летний период 1943 г., направление ударов, состав ударных группировок и резервов, но и установить время начала фашистского наступления[8].

Конечно, И. В. Сталин, не будучи профессионалом в вопросах воен­ной стратегии и оперативного искусства, не мог с такой уверенностью, как Жуков, предвидеть исход оборонительного сражения, тем более что ле­том 1941 г. по всему фронту и летом 1942 г. на Юго-Западном стратеги­ческом направлении оборона советских войск не выдержала натиска не­мецкого наступления.

Нельзя не отметить, что в 1941 г. именно явно недостаточное внима­ние к вопросам стратегической обороны и неверная оценка Сталиным направления главного удара вермахта привели к тяжелым поражениям Красной Армии и потере огромной территории нашей страны.

Накануне Великой Отечественной войны советская военная теория недостаточно разрабатывала формы и способы ведения стратегической обороны; ведение обороны в оперативно-стратегическом масштабе крайне мало отрабатывалось практически, противотанковая оснащенность была слаба. Одна из самых сложных задач, которую пришлось решать Верховному Главнокомандованию в первые же дни войны,— организация и ведение стратегической обороны. Готовность к отражению агрессии требовала не только разработки планов оборонительных операций, но и их подготовки в полном объеме, включая" материально-технические и инженерные аспек­ты, чтобы они были освоены командирами и штабами. В удержании зани­маемых рубежей и обескровливании ударных группировок наступающего противника важную роль играло умелое массирование сил и средств на решающих участках обороны фронтов и армий. Применение этого принци­па в начале Великой Отечественной войны на практике в большинстве слу­чаев отсутствовало[9].

Идея непременного перенесения войны в самом ее начале на территорию противника (причем идея, не обоснованная ни научно, ни анализом конкретной обстановки, ни оперативными расчетами) настолько увлекла некоторых руководящих политических и военных деятелей, что возмож­ность ведения действий на своей территории практически исключалась. Это весьма отрицательно сказалось на подготовке не только обороны, но и те­атров военных действий в глубине своей территории. «Недооценка оборо­ны и не совсем правильная оценка изменившегося характера начального периода войны имели более тяжкие последствия, чем это иногда изобра­жается в военной литературе»,— справедливо отмечает генерал-полковник М. А. Гареев[10].

Между тем в советской военной мысли более раннего периода вопросам стратегической обороны рядом крупных теоретиков уделялось долж­ное внимание. Обстоятельно они были разработаны, в частности, в фунда­ментальных трудах А. А. Свечина, А. И. Верховского[11] и др.

Итак, идея преднамеренной обороны была принята не без колебаний. Но когда с нею согласились в Ставке (это произошло на заседании 12 ап­реля 1943 г., почти за три месяца до начала битвы), то на первый план выдвинулась задача гарантировать прочность обороны и ее непреодоли­мость. Для этого в сравнительно короткий срок в районе Курского высту­па было оборудовано восемь оборонительных полос и рубежей общей глу­биной до 300 км.

Каждая армия первого эшелона построила три полосы. Все они на вероятных направлениях главных ударов противника были заняты войсками. Помимо этого, Центральный и Воронежский фронты, которые защищали Курскую дугу, возвели три фронтовых оборонительных рубежа. На во­сток от выступа Ставка расположила свой стратегический резерв — Степ­ной фронт, который оборудовал собственный рубеж по линии Россошное — Колодезь. По восточному берегу реки Дон был построен государственный рубеж обороны.

Инженерное оборудование обороны заняло почти три месяца — роскошь, которую войска получили лишь однажды за всю войну. Войска под­готовили развитую систему траншей и ходов сообщения полного профиля. В среднем на дивизию приходилось до 170 км траншей.

Оборона готовилась в первую голову как противотанковая. Основу ее составляли противотанковые опорные пункты и районы, которые на танкоопасных направлениях, строились на всю глубину обороны армий. Предус­матривался также маневр артиллерийско-противотанковых резервов и по­движных отрядов заграждений. Плотность противотанковой артиллерии со­ставляла до 23 орудий на 1 км фронта. Перед передним краем на танкоопасных направлениях создавалась сплошная зона заграждений всех видов: рвы, надолбы, минные поля, плотины для затопления местности. Войсками Центрального фронта, например, за апрель — июнь было установлено до 400 тыс. мин и фугасов.

Никогда прежде в истории войн и оборонительных построений противотанковые мины не играли такой роли и не были столь эффективны, как в оборонительной - операции под Курском. Была создана продуманная си­стема минных заграждений, увязанная с системой противотанкового огня и маневра. Немецкие военные специалисты отмечали, что в первые же часы сражения вермахт понес значительные потери в танках, особенно из-за мин. Минные поля, глубокие проволочные заграждения, фланкирующие сооружения, противотанковые препятствия чрезвычайно затрудняли продвиже­ние и вели к большим задержкам. Многочисленные гнезда сопротивления в глубине боевой зоны, сильные резервы и жесткая оборона каждого метра земли наносили наступающим тяжелый ущерб. Пехота эффективно под­держивалась массированным огнем артиллерийских соединений и реак­тивных установок. Хорошо себя зарекомендовали специальные истребительно-противотанковые артиллерийские бригады резерва Верховного Главнокомандования 3-полкового состава, формирование которых началось в апреле 1943 г. (они имели на вооружении 60, а затем 72 орудия калиб­ров 45(57)-мм и 76(100)-мм[12]).

Одним словом, это была классическая позиционная оборона, к тому же заблаговременно и по всем правилам военно-инженерного искусства подготовленная. Битва подтвердила полную гарантию ее непреодолимости. Про­тивник оказался не в состоянии осуществить прорыв глубже первого армейского оборонительного рубежа. В полосе Центрального фронта прорыв захлебнулся на глубине 12 км, Воронежского фронта — 35 км.

Ожесточенные бои развернулись между люфтваффе и Военно-Воздушными Силами Красной Армии. В борьбе за господство в воздухе отлично проявили себя новейшие советские истребители «Ла-5 ФН», имевшие та­кие преимущества перед «Фокке-Вульф-190», как превосходство в гори­зонтальной скорости на 40 — 50 км наряду с большей вертикальной ско­ростью. Штурмовики «Ил-2» впервые применили специальные противотанковые авиабомбы кумулятивного действия (весом всего 1,5—2,5 кг), которые насквозь пробивали броню «Тигров», «Пантер», Т-IV. Удары советской авиации внесли весомый вклад в ликвидацию танковых группировок вермахта.

12 июля 1943 г. состоялось крупнейшее за всю историю встречное танковое сражение (на южном фасе Курской дуги, около Прохоровки), в котором участвовало до 1200 танков и самоходных орудий с обеих сто­рон. Существенную роль сыграл ввод в сражение 5-й Гвардейской танко­вой армии под командованием генерала П.А. Ротмистрова, которая сов­местно с 5-й Гвардейской общевойсковой армией А.С. Жадова окончатель­но остановила примерно равную по численности группировку противника (корпуса 4-й танковой армии), дух которой уже был надломлен в предшествующих боях.

Советские войска, оборонявшиеся на Курском выступе, проявили массовый героизм, стойкость, высокое мастерство. Немаловажными факторами здесь стали понимание бойцами и командирами разумности замысла командования, подготовка личного состава к ведению преднамеренной обороны на хорошо оборудованных рубежах с тщательно продуманной систе­мой инженерного обеспечения.

*        *        *

Со времени Курской битвы очень многое изменилось. Другим стало оружие. Но диалектическая взаимосвязь между средствами нападения и защиты, наступлением и обороной осталась и, видимо, еще должна будет привлекать внимание людей, занятых исследованием проблем войны и ми­ра, поиском путей к достижению соглашений по сокращению вооруженных сил и обычных вооружений, укреплению стратегической стабильности.

История в этом отношении не дает нам каких-то готовых рецептов, но может многому научить и стать источником вдохновения для новых поис­ков и размышлений.

Прямых аналогий между Курской битвой и непровоцирующей обороной по обе стороны линии, разделяющей сегодня Организацию Варшавского Договора и НАТО, быть не может. Оборона тогда создавалась в ходе войны и имела совершенно другие мотивы, чем ненаступательная структура воору­женных сил и их стратегия, основывавшиеся на взаимной договоренности в мирное время и поддающиеся различным мерам контроля, включая инспек­ции на местах. Однако Курская битва опровергает сомнения относительно того, способна ли основательно подготовленная позиционная оборона устоять перед мощным натиском эффективных в других условиях наступа­тельных средств.

Несмотря на то, что вторая мировая война в целом прошла под знаком превосходства средств наступления над средствами обороны, Курская битва явилась убедительным свидетельством возможности искусно противостоять наступлению при условии наличия многообразных и достаточных сил и средств противотанковой обороны, хорошей ее организации и заблаговременного сознательного отказа от наступления.

Как в конце первой мировой войны огонь станковых пулеметов привел к торжеству позиционных форм построения войск и окостенению фронтов, так противотанковые средства в середине второй мировой войны ограничи­ли потенциал подвижности и прорыва обороны, заключенный в танках.

Эта тенденция время от времени дает о себе знать и в послевоенные годы. Развитие наступательных средств всякий раз наталкивается на противодействие средств обороны. Это, в частности, было характерно для начала 70-х годов, когда средства борьбы с самолетами (ЗУРС) и с танка­ми (ПТУPC) оказались весьма эффективными и стали раздаваться многочисленные голоса о закате тактической авиации и танков. И действительно, в арабо-израильской войне 1973 г. свыше 50% потерь самолетов и до 70% танков явились результатом применения ЗУРС и ПТУPC.

В минувшую войну развитие бронебойных, подкалиберных, кумулятив­ных снарядов, мин решило исход соревнования между подвижной броней и противотанковыми средствами в пользу последних. То же самое может про­изойти с обычными средствами наступления и обороны на сухопутном теат­ре военных действий в современных условиях. На такие размышления наводит совершенствование противотанковых средств, в частности, перспек­тивы дистанционного минирования подступов к обороне с помощью само­летов и ракет. С учетом этих тенденций в развитии техники на Западе за последние годы рядом видных политических и военных Деятелей, учеными, общественностью выдвигаются различного рода концепции «непровоцирую-щей обороны». С точки зрения обеспечения взаимной безопасности, Повы­шения устойчивости военно-стратегического равновесия — это, как отмечал секретарь ЦК КПСС А. Ф. Добрынин, «поиск в разумном направлении»[13].

В ходе осуществления предлагаемых государствами — участниками Варшавского Договора значительных сокращений вооруженных сил и обычных вооружений могут быть созданы условия, при которых возможности обороны каждой из сторон очевидно превосходили бы возможности ведения наступательных операций. Это послужило бы укреплению стратегической стабильности, наглядно продемонстрировало возможность обеспечения без­опасности без упования на ядерное оружие.

 

Журнал "Мировая экономика и международные отношения". 1987. № 8. С. 32-40.

А.А. Кокошин, Н.А. Долгополова. Макиавелли и Клаузевиц

Из книги "Макиавелли как военный мыслитель"

 (М.: Издательство ЛЕНАНД, 2020. С. 73-77)

 

А.А. Свечин писал следующее о значении Макиавелли для последовавшего развития военной мысли и, в частности, военной мысли знаменитого военного историка, военного теоретика Карла фон Клаузевица (1780–1831): «Новый путь, на который становится европейское военное мышление вместе с Клаузевицем, гораздо ближе стоит к философу эпохи возрождения – Макиавелли, чем к Канту, учение которого входило в программу оконченной им военной академии. Макиавелли – великий учитель реализма и трезвого практического мышления. Клаузевиц впитал в себя этот реализм в полной мере»[1].

В книге уже упоминавшегося крупного российского и советского военачальника, военного теоретика генерала А. Е. Снесарева[2] «Жизнь и труды Клаузевица» есть главы «Макиавелли… Особенно большое впечатление» и «Предпочтение Макиавелли Канту». Снесарев пишет о том, с каким вниманием и интересом относился немецкий военный теоретик к трудам Макиавелли, и приводит слова Клаузевица, содержащиеся в манускрипте 1807 г.: «Никакое чтение не принесет такой пользы, как чтение Макиавелли». По словам А.Е. Снесарева, «Было бы интересно установить ту градацию влияний, которые были оказаны на Клаузевица прочитанными им авторами, но для решения этого сложного вопроса мы едва ли найдем достаточно биографического материала. <…> Но особенно большое впечатление произвел на него великий учитель реализма Макиавелли»[3]. Снесарев так пишет об обширном круге чтения Клаузевица и его работе над прочитанным: «<…> бросается в глаза упорное стремление проводить острые грани в понятиях, способность их четкого обособления, – черта в свое время подмеченная, между прочим, также у Макиавелли»[4].

Анализируя далее эту тему, Снесарев видит сходство между флорентийцем и Клаузевицем: тот же вкус к истории и дипломатии, то же увлечение идеей спасения своей страны, даже любовь к сильным натурам, даже культ энергии. Последняя черта особенно важна, говорится в работе Снесарева. Далее Снесарев указывает, что Клаузевица глубоко увлекало правило Макиавелли: «Что бы ты ни делал, не делай наполовину», и продолжает «В труде Клаузевица под заглавием “Bemerkungenund Einfalle”(“Замечания и идеи”) <…> мы находим повторенной фразу Макиавелли <…>: “Будет неразумным делом, ставя на карту все, чем владеешь, в то же время не пустить в ход всех своих сил <…>”»[5]. «Нет более сильной политической истины, – приводит слова Клаузевица Снесарев, – никакая другая не может служить лучшим фундаментом для военных дел, ни одна не побуждает к большей энергии».

Заключает свои мысли по этому поводу Снесарев такими словами: «Нет ничего легче, как на страницах трудов Клаузевица отыскать повторение многих мыслей Макиавелли, подкрепленных свежими примерами и защищенных с полной уверенностью»[6].

 

Идея Генерального штаба: Макиавелли на сотни лет впереди

Из книги "Макиавелли как военный мыслитель"

Авторы А.А. Кокошин, Н.А. Долгополова

(М.: Издательство ЛЕНАНД, 2020. С. 49-58)

 

А. А. Свечин одной из главных мыслей флорентийца – и на это он обращал особое внимание – считал идею полезности, используя современную терминологию, генерального штаба, которая, пусть весьма нерельефно, но просматривается в трактате «О военном искусстве». Можно с высокой степенью вероятности предположить, что до Макиавелли подобные идеи в Европе практически не высказывались.

Действительно, Макиавелли пишет в трактате «О военном искусстве»: «Самая необходимая предосторожность для всякого военачальника – окружить себя преданными и благоразумными советниками с большим боевым опытом, постоянно обсуждая с ними состояние своих и неприятельских войск. Особенно важно знать, на чьей стороне численное превосходство, кто лучше вооружен и обучен, чья конница сильнее, кто более закален, можно ли вернее положиться на пехоту или на конницу.

Необходимо затем обсудить характер местности и выяснить, благоприятствует ли она больше тебе или неприятелю, кому легче добывать продовольствие, надо ли оттягивать сражение или стремиться к нему, работает ли время на пользу или во вред тебе <…> Особенно важно знать, каков неприятельский полководец и окружающие его <…> можно ли доверять вспомогательным войскам»[1].

Нельзя не обратить внимание на то, что последняя сентенция созвучна мыслям древнего китайского теоретика и полководца Сунь Цзы (по некоторым оценкам жил в VI в. до н.э., но есть версии, что годы его жизни приходятся на более позднее время). Сунь Цзы наставлял: «Вообще, когда хочешь ударить по армии противника, напасть на его крепость, убить его людей, обязательно сначала узнай, как зовут военачальника у него на службе, его помощников, начальника охраны, воинов его страны». И далее: «Поручи своим шпионам обязательно узнать все это» [2].

Необходимость знания местности военачальником (и личных рекогносцировок) Макиавелли в «Государе» выделил особо как одну из наиболее важных задач и описал ее пространно. «Что касается дел, – читаем в сочинении, – то государю следует не только следить за порядком и учениями в войске, но и самому почаще выезжать на охоту, чтобы закалить тело и одновременно изучить местность <…>, а именно: где и какие есть возвышенности, куда выходят долины, насколько простираются равнины, каковы особенности рек и болот». Продолжая размышления на эту тему, Макиавелли писал, что такое изучение позволяет лучше узнать «собственную страну и можешь вернее определить способы ее защиты; кроме того, зная в подробностях устройство одной местности, легко понимаешь особенности другой, попадая туда впервые, ибо склоны, долины, равнины, болота и реки, предположим, в Тоскане имеют определенное сходство с тем, что мы видим в других краях, отчего тот, кто изучил одну местность, быстро осваивается и во всех прочих. Если государь не выработал в себе этих навыков, то он лишен первого качества военачальника, ибо именно они позволяют сохранять преимущество, определяя местоположение неприятеля, располагаясь лагерем, идя на сближение с противником, вступая в бой и осаждая крепости»[3].

В трактате «О военном искусстве» Макиавелли уточнял это положение, подчеркивая не только важность знания местности, но и значение картографии. У командующего войском, как подчеркивал он, должны быть точное описание и карта местности, дабы он знал о ней все[4].

Картография, безусловно, – неотъемлемая часть работы штабов, без наличия которой невозможно планирование военных действий. Огромное значение, понятно, она имеет (но уже в цифровой форме) в современных условиях на всех уровнях – от тактического до стратегического.

В этом же сочинении Макиавелли высказывал мысли, из которых вытекает важность разведывательной и контрразведывательной деятельности. Он, в частности, писал: «Чтобы разгадать тайны неприятеля, некоторые полководцы наряжали к нему послов, отправляя с ними под видом служителей опытнейших воинов, которые высматривали устройство неприятельского войска, узнавали, в чем его сила и слабость, и сообщениями своими облегчали победу. Другие нарочно отдаляли от себя кого-нибудь из приближенных, который притворно передавался неприятелю, а потом открывал своим замыслы противника»[5]. Уделяет Макиавелли и должное внимание дезинформации противника с использованием его шпионов: «Если ты чувствуешь, что в войске у тебя есть изменник, сообщающий о твоих планах неприятелю, то надо постараться извлечь пользу из его вероломства, сообщив ему о вымышленном замысле и скрывая этим действительный, или сказать о несуществующих опасениях, умолчав о том, чего ты боишься по-настоящему»[6]. Цель дезинформации, по Макиавелли, состоит в том, чтобы противник сделал «ложный шаг», губительный для него: «Неприятель, в уверенности, что знает твои намерения, сделает ложный шаг, и тебе будет легко его обмануть и разбить»[7].

Рассуждения итальянского мыслителя о разведке созвучны тому, что задолго до него писал Сунь Цзы. В трактате последнего о военном искусстве есть рассуждения «Использование шпионов». Там, в частности, сказано: «Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, нельзя получить и путем умозаключений по сходству, нельзя получить и путем всяких вычислений. Знание положения противника можно получить только от людей». И далее мы читаем, что «для армии нет ничего более близкого, чем шпионы; нет больших наград, чем для шпионов; нет дел более секретных, чем шпионские». Сунь Цзы при этом различал пять видов шпионов. Это «местные шпионы», которых вербуют из местных жителей страны противника; «внутренние шпионы» вербуются из числа чиновников противника; «обратные шпионы» вербуются из шпионов противника; «шпионы смерти» передают противнику что-нибудь обманное; «шпионы жизни» –  это те, кто возвращаются с донесениями. «Если ты узнал, что у тебя появился шпион противника и следит за тобой, обязательно воздействуй на него выгодой <…> Ибо ты сможешь приобрести обратного шпиона и пользоваться им». С «обратными шпионами», как советовал Сунь Цзы, надо обращаться особенно внимательно. Всеми пятью категориями шпионов должен ведать сам государь. В этой работе, считал древнекитайский военный теоретик, нужна проницательность, совершенство знаний и тонкость. «Тонкость! Тонкость!» – восклицает Сунь Цзы в трактате. И заключает: «Пользование шпионами – самое существенное на войне; это та опора, полагаясь на которую действует армия»[8].

Макиавелли ратовал за детальное изучение противника: «Следует изучить привычки и свойства врага, т.е. знать, предпочитает ли он нападать утром, в полдень или вечером и силен ли он пехотой или конницей. Сообразно с этими сведениями делаются распоряжения и принимаются нужные меры»[9]. Это и другое предполагало работу не только в период проведения боевого похода, но и соответствующую деятельность в мирное время.

Надо отметить, что изучение противника отнюдь не сводится лишь к получению разведданных. В значительной мере это серьезнейшая научно-исследовательская работа. Опять можно вспомнить глубокомысленные и богатые содержанием советы Сунь Цзы. Он подчеркивал, что правитель и полководец должны хорошо знать не только своего противника, но и свои силы и возможности: « <…> если знаешь его и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет; если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз потерпишь поражение; если не знаешь ни себя, ни его, каждый раз, когда будешь сражаться, потерпишь поражение»[10].

Знай себя и врага: именно это положение трактата Сунь Цзы выделено в «Новой Энциклопедии Британика» как главный элемент его учения[11].

Однако справедливо будет заметить, что и Макиавелли принадлежит аналогичная мысль. Герой его трактата Фабрицио Колонна в заключающем книгу компендиуме – кратком изложении общих правил военного дела – говорит: «Трудно победить того, кто хорошо знает свои силы и силы неприятеля»[12].

Глубокое знание себя и своего противника – вроде простое и даже элементарное требование. Однако его реализация сопряжена с большими трудностями; она требует значительных, а подчас и огромных усилий – разведывательных, интеллектуальных, принятия оптимальных организационно-управленческих решений, а также мер по контролю за их исполнением.

Адекватное знание себя и своего противника предполагает трезвое, четкое понимание сильных и слабых мест и своих вооруженных сил, и вооруженных сил противника, понимание его и своей экономической и научно-технической базы, возможностей политико-дипломатического и информационно-пропагандистского обеспечения применения силы и др. Применительно к потенциальному противнику («оппоненту») опасна не только недооценка его возможностей и намерений, но и переоценка. Значительную опасность таит в себе преувеличенное представление о своих собственных возможностях, которое может формироваться под воздействием собственной пропаганды.

Макиавелли отмечал: «Мудрый государь должен <…> никогда не предаваться в мирное время праздности, ибо все его труды оку­пятся, когда настанут тяжелые времена, и тогда, если судьба захочет его сокрушить, он сумеет выстоять под ее напором» [13].

Лишь в отдаленном будущем стали возникать штабы командующих и реализовываться идеи, с которыми выступал флорентийский мыслитель. А.А. Свечин отмечал: «<…> передовые взгляды Макиавелли на сотни лет были впереди действительного темпа развития европейских армий». И его же слова: «Задачи генерального штаба в мирное время были намечены Макиавелли еще в начале XVI века. Но все мышление Макиавелли об основах устройства вооруженной силы как бы обогнало на 3 века ход истории в Европе. При создании постоянных армий заблаговременная организация штабов не была осуществлена. Каждый раз с объявлением войны, штабы импровизировались <…>»[14]. Напомним, что даже впечатляющий штаб наполеоновской «Великой армии» во главе с маршалом Луи Бертье (1753–1815) был лишь предтечей того классического Генерального штаба, каковым этот орган стал в Пруссии (затем в Германской империи) при фельдмаршале Г. Мольтке-старшем (1800–1891).