Научные труды и Публикации

А. Кокошин, В. Ларионов Курская битва в свете современной оборонительной доктрины (1987 г.)

Сорок четыре года назад произошло одно из величайших сражений второй мировой войны — Курская битва, в которой окончательно потер­пела крах наступательная стратегия гитлеровского вермахта. Победой под Курском и выходом советских войск к Днепру завершился коренной пере­лом в ходе войны. Нацистская Германия и ее союзники вынуждены были перейти к обороне на всех театрах.

В этой битве оборона как более экономный способ действий продемонстрировала возможность получить максимальные преимущества за счет возрастания плотности огня, особенно противотанковых средств, инженер­ных заграждений, в том числе противотанковых мин, и успешно противо­стоять самым мощным танковым таранам.

Вот почему сражение под Курском представляет собой исключитель­но важный пример в истории войн и военного искусства с точки зрения диалектики противоборства средств нападения и защиты, соотношения возможностей наступления и обороны.

Выявление глубоких исторических закономерностей в этой сфере — важный исходный элемент для современных военно-политических исследований, анализа вопросов ограничения вооружений и разоружения, повыше­ния устойчивости военно-стратегического равновесия (стратегической ста­бильности), а следовательно, имеет самое непосредственное отношение к проблеме предотвращения войны как в современных условиях, так и, воз можно, в послеядерную эпоху, к вопросу о сокращении обычных вооруже­ний, в ходе которых, как предлагают государства — участники Варшавского Договора, уменьшалась бы возможность внезапного нападения, про ведения наступательных операций^[1]. Снижение уровней военного противо­стояния, упрочение стабильности в области обычных вооруженных сил, особенно в Европе, является одним из существенных условий глубоких сокращений ядерных вооружений, повышения устойчивости военно-страте­гического равновесия и на этом уровне.

Советский Союз исходит из того, что потенциалы и обычных вооруженных сил должны быть снижены до пределов разумной достаточности, то есть до уровня, необходимого для решения только оборонительных задач.

Немаловажным для оценки действительных намерений военно-политических группировок, как и отдельных государств, является вопрос о во­енных доктринах. Страны Варшавского Договора подчеркивают, что в интересах безопасности в Европе и во всем мире военные концепции и доктрины военных союзов должны базироваться исключительно на оборонитель­ных началах. Это предъявляет соответствующие требования к стратегии и тактике. Сугубо оборонительный характер военных доктрин предполагает соответствующие мероприятия в области строительства вооруженных сил, включая вопросы их численности, структуры, вооружений, дислокации, бо­евой подготовки и обучения личного состава, военного планирования.

Обширный и суровый опыт второй мировой войны, несмотря на происшедшие после 1945 г. изменения в технике обычных вооружений, должен при этом учитываться во всей полноте.

Демонстрацией приверженности идее «сугубой обороны» служит документ «О военной доктрине государств — участников Варшавского Договора», подписанный руководителями СССР и других членов ОВД в Берлине 29 мая 1987 г. В нем, в частности, отмечается, что военная доктри­на Варшавского Договора в целом и каждого из его участников подчинена задаче недопущения войны — как ядерной, так и обычной; она исходит из того, что в нынешних условиях выбор военного пути для решения любого спорного вопроса недопустим[2].

Особенно показательно в этом отношении то место документа, которое касается способов реализации оборонительной сути военной доктрины стран Варшавского Договора на уровне стратегии и тактики. Там сказано, что в качестве одной из основных целей социалистические государства предлагают сокращение в Европе вооруженных сил и обычных вооружений до уровня, «...при котором ни одна из сторон, обеспечивая свою оборону, не имела бы средств для внезапного нападения на другую сторону, для развертывания наступательных операций вообще»[3].

Это принципиальное положение предполагает определенные изменения в образе мышления военных профессионалов. Оно не может, очевидно, не повлечь переосмысления ряда общепризнанных постулатов военной тео­рии и практики. В частности, бытующее до сих пор убеждение, что только «решительное наступление приводит к победе», уже не распространяет­ся на ядерную войну. О какой же победе можно вести речь, наступая через опустошенную зону смерти?

Требуют переосмысления и некоторые аспекты исторического опыта, и прежде всего опыта недавнего прошлого — истории второй мировой вой­ны, внутренних закономерностей вооруженной борьбы. В ядерный век иначе, чем раньше, предстает соотношение обороны и наступления, их преимущества и недостатки.

Переориентировка военных доктрин, предлагаемая для широкого обсуждения между странами Варшавского Договора и НАТО, должна подкрепляться и практическими шагами в области сокращения наступательных, наиболее пригодных для внезапного нападения видов вооружений и запрета на них.

В этом направлении действует выдвинутый 8 мая 1987 г. руководст­вом Польской Народной Республики комплексный план сокращения воору­жений и углубления доверия в Центральной Европе («план Ярузельского»). Он, в частности, предусматривает постепенный вывод из этого района и совместно согласованное сокращение обычных вооружений, в первую очередь обладающих максимальной силой и точностью поражения и спо­собных служить внезапному нападению, изменение характера военных доктрин таким образом, чтобы они могли быть взаимно признаны сугубо оборонительными.

Наличие огромных арсеналов ядерного оружия у противостоящих друг другу сторон не исключает возможности ведения боевых действий с применением только обычных средств. На нынешнем этапе развития военного дела произошло уточнение первых умозрительных оценок, связанных с по­явлением ядерного оружия, признаны вероятными операции с применением обычного оружия, восстанавливаются в правах многие традиционные категории и принципы оперативного искусства.

Начальник Генерального штаба Вооруженных сил СССР, Маршал Советского Союза С. Ф. Ахромеев в этой связи отмечает следующее: «В последние годы наши вероятные противники, сознавая неотвратимость ответ­ного ядерного удара и катастрофические его последствия, особое внимание уделяют развитию систем обычного оружия с более высокими характери­стиками по мощности, дальности и точности. Одновременно ими совершен­ствуются и способы развязывания военных действий с применением обыч­ных средств поражения... Все эти действия противника советская воен­ная наука не оставляет вне своего поля зрения. Учитываем мы эти тен­денции как при обучении войск (сил), так и при управлении ими»[4].

*        *        *

В чем же состояла суть замысла советского Верховного Главнокомандования в летне-осеннюю кампанию 1943 г., начало которой положила Курская битва?

Шла весна 1943 года. На советско-германском фронте дела вермахта принимали сложный оборот. Позади было жестокое поражение под Сталинградом. Общее соотношение сил складывалось в пользу Красной Армии, несмотря на успех, которого удалось добиться группе армий «Юг» в марте 1943 г. под Харьковом. При всех тяжелейших потерях в людях и технике, понесенных Советским Союзом в предыдущие годы войны, утрате ряда важнейших промышленных районов, советские вооруженные силы перед битвой под Курском уже превосходили гитлеровские на Восточном фронте по ряду показателей. Принесли свои плоды предпринятые партией и всем народом сверхусилия по мобилизации промышленности, сельского хозяйства, людских ресурсов на нужды войны.

Но даже в такой явно невыгодной обстановке Гитлер после мучительных колебаний решился провести мощную наступательную операцию «Ци­тадель» на центральном участке советско-германского фронта, чтобы окру­жить и уничтожить основные силы Красной Армии. Стратегическая и по­литическая цель операции, как и всей летней кампании 1943 г. на Во­сточном фронте, была предметом острых дебатов в военно-политическом руководстве Германии. Сталкивались самые различные, порой противопо­ложные мнения. На первом этапе создания нового плана в оценках фигури­ровал даже термин «ничейный исход». Он связывался со смутными на­деждами добиться мира с Советским Союзом, истощив его наступательные возможности путем обороны. Сторонниками такого подхода были началь­ник штаба оперативного руководства вермахта Иодль, адмирал Дениц. Командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Манштейн предложил план уничтожения южного фланга советских войск (если они начнут наступать) в первую очередь средствами маневренной стратегиче­ской обороны.

Генеральный штаб сухопутных войск полагал, что сразу после периода распутицы Красная Армия немедленно перейдет к активным действиям для освобождения оккупированных областей. Его намерения в обобщен­ном виде сводились к тому, чтобы упредить удары советских войск, вы­брать благоприятный момент и перейти в контрнаступление, в ходе кото­рого нанести противнику крупное поражение и предельно его ослабить. Некоторые высшие чины генерального штаба сухопутных войск надеялись таким образом вернуть утраченную инициативу. Эту точку зрения разде­лял также командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Клюге. В конечном счете к ней склонился и Манштейн.

Наряду с этим ожидалось вторжение английских и американских войск в Италию и даже во Францию, и крупная победа на Востоке позволила бы высвободить часть сил для укрепления позиций на Западе.

Маневренная оборона была решительно отвергнута Гитлером и рядом представителей генерального штаба сухопутных сил: острейшие военно-экономические потребности Германии, по их мнению, не позволяли ни при каких условиях рисковать потерей Донбасса и богатств Украины.

Гитлер и генеральный штаб сухопутных сил оставались еще во власти впечатления от триумфальных танковых прорывов первых лет войны, когда подвижные войска составляли мощный, если не решающий потенциал наступления. Это склонило их к мысли о необходимости атаковать первыми, чтобы сорвать возможное наступление Красной Армии на Украину. Делая ставку на упреждающий удар, они также исходили из того, что вермахту вот-вот придется начать борьбу на два фронта.

Поскольку силы, которые можно было выделить для наступления, были ограниченны, то как наиболее удобный участок был избран выступ у Курска. Здесь предполагалось уничтожить силы, находящиеся внутри дуги, разбить резервы Красной Армии восточнее Курска, которые, как не без оснований считал штаб оперативного руководства вермахта, предназнача­лись для летнего наступления. Устранение дуги принесло бы сокращение фронта на 370 км и возможность в дальнейшем высвободить до 18 — 20 дивизий и сохранить резервы. Красная Армия этой атакой была бы лише­на исходной позиции для наступления во фланг группы армий «Юг» в направлении Днепра или в тыл Орловской дуги, то есть группы армий «Центр»; затем успех мог бы быть развит.

На что же надеялся Гитлер?

Ставка была сделана на решительное массирование сил и средств. Несмотря на невыгодное для вермахта общее соотношение в районе Курского выступа, за счет сосредоточения сил на узких участках к северу и югу от Курска был достигнут заметный перевес сил. На северном фасе выступа он составил по людям 12:1, по танкам и штурмовым орудиям — 11:1. На южном фасе, на направлении главного удара, немецко-фашистское командование добилось превосходства по всем показателям: по людям, артиллерии, танкам, инженерным войскам.

Большие надежды возлагались на внезапность, а главное — на молниеносность действий: через двое суток войска северной и южной ударных группировок должны были соединиться восточнее Курска, а к исходу чет­вертого дня — завершить операцию. Предполагалось, что советское коман­дование не успеет стянуть на участки прорыва необходимые силы и пари­ровать удары.

Наконец, чуть ли не главным фактором успеха операции «Цитадель» гитлеровское командование считало ожидаемое к началу лета 1943 г. поступление большого количества новой для вермахта, а следовательно, и для его противника, военной техники: тяжелых танков T-VI «Тигр», сред­них танков T-V «Пантера», тяжелых штурмовых самоходных орудий «Фердинанд» и др.

По тогдашним меркам это было грозное оружие. Оно существенно превосходило по своим тактико-техническим характеристикам те системы ору­жия, с которыми вермахт напал на нашу страну (например, средние танки Т-Ш и T-IV) и в большинстве операций успешно преодолевал оборону Красной Армии летом 1941 и 1942 гг.

Лобовую и башенную броню этих танков и самоходных орудий 45-мил­лиметровые пушки — основное противотанковое средство советской пехо­ты— не пробивали. Практически бессильны против них были и противотан­ковые ружья. Тяжелый немецкий танк T-VI «Тигр» имел вес 57 т, макси­мальную скорость до 40 км, не уступающую скорости тяжелых советских танков КВ-1 и КВ-lc, но превосходил их по толщине брони и по вооружению. По этим параметрам средний танк T-V «Пантера» был примерно ра­вен тяжелому танку КВ-1[5], превосходя последний по скорости. К этому времени существенной модернизации подверглись и немецкие средние танки T-IV, которые составляли значительную часть немецких танковых сил.

Советский тяжелый танк ИС — самая мощная боевая машина второй мировой войны — начал поступать на вооружение лишь осенью 1943 г., после Кур­ской битвы, а средний танк Т-34 уступал «Пантере» в толщине лобовой брони[6], но превосходил в скорости и маневренности; калибр пушек у них был примерно одинаков. При всем том в численности тяжелых танков, про­изведенных к началу битвы и сосредоточенных в этом районе, Красная Ар­мия явно уступала.

По ряду показателей немецкие штурмовые орудия «Фердинанд» превосходили советские самоходно-артиллерийские установки того же класса — СУ-122, ИСУ-152.

К лету 1943 г. немецко-фашистская авиация еще не утратила господства в воздухе. Германская авиационная промышленность сохраняла спо­собность создавать новые образцы техники. В частности, к началу Курской битвы в небе появился истребитель «Фокке-Вульф-190А» со скоростью 625 км/час, вооруженный двумя 20-мм пушками и двумя пулеметами, и штурмовик «Хеншель-129».

Таким образом, в техническом отношении гитлеровцы были подготов­лены к наступлению основательно. В общей сложности 50 дивизий, из них 16 танковых и моторизованных, предназначалось для таранного удара на Курском направлении. Это был «цвет» вермахта — танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Райх», моторизованная «Великая Германия». Около 1200 танков и штурмовых орудий насчитывала север­ная ударная группировка и 1500 — южная. Свыше 65% самолетов, кото­рыми располагали вермахт и его союзники на советско-германском фронте, предназначалось для участия в операции «Цитадель».

Советское командование нацелило на этот участок фронта все пять имевшихся к тому времени танковых армий, 15 танковых и механизированных корпусов, множество отдельных полков и бригад. Причем значитель­ную часть танковых ресурсов составляли легкие танки Т-70. На Воронеж­ском и Центральном фронтах они составляли почти треть общего количест­ва машин. К тому же наши танковые армии были только что созданы, а формирование 4-й танковой армии вообще закончилось лишь к началу контрнаступления.

Хотя Красная Армия и располагала на Курском направлении силами не меньшими, чем вермахт, а по ряду показателей даже превосходила их, Ставка Верховного Главнокомандования, отказавшись от идеи наступле­ния на первом этапе кампании, приняла оригинальный план преднамерен­ной обороны. В истории войн и военного искусства это был первый случай, когда сильнейшая сторона переходила к обороне. Как известно, классиче­ская формула военного искусства гласит: оборона — более сильный вид во­енных действий, поэтому к ней прибегает слабейший[7].

В данном случае было доказано, насколько выгодна надежная оборо­на даже в условиях превосходства. Конечно, при этом ставка делалась на гарантированную противотанковую оборону, то есть запас прочности создавался такой, чтобы быть уверенным, что противнику не удастся нарушить оперативные связи между ее элементами, создать трудно заполняемую брешь и прорвать стратегический фронт.

Одним из авторов этой оригинальной идеи был Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Верховному главнокомандующему она показалась настолько дерзкой и необычной, что он долго не решался поддержать ее. Победа в Курской битве в значительной мере обеспечена выдающимися резуль­татами работы военной и политической разведки. Важно и то, что они были правильно восприняты высшим командованием, прежде всего И. В. Сталиным. Это существенно отличалось от его отношения к самым серьезным разведданным накануне войны. Как писал бывший в то время начальником Генерального штаба А.М. Василевский, нашей разведке удалось определить не только общий замысел врага на летний период 1943 г., направление ударов, состав ударных группировок и резервов, но и установить время начала фашистского наступления[8].

Конечно, И. В. Сталин, не будучи профессионалом в вопросах воен­ной стратегии и оперативного искусства, не мог с такой уверенностью, как Жуков, предвидеть исход оборонительного сражения, тем более что ле­том 1941 г. по всему фронту и летом 1942 г. на Юго-Западном стратеги­ческом направлении оборона советских войск не выдержала натиска не­мецкого наступления.

Нельзя не отметить, что в 1941 г. именно явно недостаточное внима­ние к вопросам стратегической обороны и неверная оценка Сталиным направления главного удара вермахта привели к тяжелым поражениям Красной Армии и потере огромной территории нашей страны.

Накануне Великой Отечественной войны советская военная теория недостаточно разрабатывала формы и способы ведения стратегической обороны; ведение обороны в оперативно-стратегическом масштабе крайне мало отрабатывалось практически, противотанковая оснащенность была слаба. Одна из самых сложных задач, которую пришлось решать Верховному Главнокомандованию в первые же дни войны,— организация и ведение стратегической обороны. Готовность к отражению агрессии требовала не только разработки планов оборонительных операций, но и их подготовки в полном объеме, включая" материально-технические и инженерные аспек­ты, чтобы они были освоены командирами и штабами. В удержании зани­маемых рубежей и обескровливании ударных группировок наступающего противника важную роль играло умелое массирование сил и средств на решающих участках обороны фронтов и армий. Применение этого принци­па в начале Великой Отечественной войны на практике в большинстве слу­чаев отсутствовало[9].

Идея непременного перенесения войны в самом ее начале на территорию противника (причем идея, не обоснованная ни научно, ни анализом конкретной обстановки, ни оперативными расчетами) настолько увлекла некоторых руководящих политических и военных деятелей, что возмож­ность ведения действий на своей территории практически исключалась. Это весьма отрицательно сказалось на подготовке не только обороны, но и те­атров военных действий в глубине своей территории. «Недооценка оборо­ны и не совсем правильная оценка изменившегося характера начального периода войны имели более тяжкие последствия, чем это иногда изобра­жается в военной литературе»,— справедливо отмечает генерал-полковник М. А. Гареев[10].

Между тем в советской военной мысли более раннего периода вопросам стратегической обороны рядом крупных теоретиков уделялось долж­ное внимание. Обстоятельно они были разработаны, в частности, в фунда­ментальных трудах А. А. Свечина, А. И. Верховского[11] и др.

Итак, идея преднамеренной обороны была принята не без колебаний. Но когда с нею согласились в Ставке (это произошло на заседании 12 ап­реля 1943 г., почти за три месяца до начала битвы), то на первый план выдвинулась задача гарантировать прочность обороны и ее непреодоли­мость. Для этого в сравнительно короткий срок в районе Курского высту­па было оборудовано восемь оборонительных полос и рубежей общей глу­биной до 300 км.

Каждая армия первого эшелона построила три полосы. Все они на вероятных направлениях главных ударов противника были заняты войсками. Помимо этого, Центральный и Воронежский фронты, которые защищали Курскую дугу, возвели три фронтовых оборонительных рубежа. На во­сток от выступа Ставка расположила свой стратегический резерв — Степ­ной фронт, который оборудовал собственный рубеж по линии Россошное — Колодезь. По восточному берегу реки Дон был построен государственный рубеж обороны.

Инженерное оборудование обороны заняло почти три месяца — роскошь, которую войска получили лишь однажды за всю войну. Войска под­готовили развитую систему траншей и ходов сообщения полного профиля. В среднем на дивизию приходилось до 170 км траншей.

Оборона готовилась в первую голову как противотанковая. Основу ее составляли противотанковые опорные пункты и районы, которые на танкоопасных направлениях, строились на всю глубину обороны армий. Предус­матривался также маневр артиллерийско-противотанковых резервов и по­движных отрядов заграждений. Плотность противотанковой артиллерии со­ставляла до 23 орудий на 1 км фронта. Перед передним краем на танкоопасных направлениях создавалась сплошная зона заграждений всех видов: рвы, надолбы, минные поля, плотины для затопления местности. Войсками Центрального фронта, например, за апрель — июнь было установлено до 400 тыс. мин и фугасов.

Никогда прежде в истории войн и оборонительных построений противотанковые мины не играли такой роли и не были столь эффективны, как в оборонительной - операции под Курском. Была создана продуманная си­стема минных заграждений, увязанная с системой противотанкового огня и маневра. Немецкие военные специалисты отмечали, что в первые же часы сражения вермахт понес значительные потери в танках, особенно из-за мин. Минные поля, глубокие проволочные заграждения, фланкирующие сооружения, противотанковые препятствия чрезвычайно затрудняли продвиже­ние и вели к большим задержкам. Многочисленные гнезда сопротивления в глубине боевой зоны, сильные резервы и жесткая оборона каждого метра земли наносили наступающим тяжелый ущерб. Пехота эффективно под­держивалась массированным огнем артиллерийских соединений и реак­тивных установок. Хорошо себя зарекомендовали специальные истребительно-противотанковые артиллерийские бригады резерва Верховного Главнокомандования 3-полкового состава, формирование которых началось в апреле 1943 г. (они имели на вооружении 60, а затем 72 орудия калиб­ров 45(57)-мм и 76(100)-мм[12]).

Одним словом, это была классическая позиционная оборона, к тому же заблаговременно и по всем правилам военно-инженерного искусства подготовленная. Битва подтвердила полную гарантию ее непреодолимости. Про­тивник оказался не в состоянии осуществить прорыв глубже первого армейского оборонительного рубежа. В полосе Центрального фронта прорыв захлебнулся на глубине 12 км, Воронежского фронта — 35 км.

Ожесточенные бои развернулись между люфтваффе и Военно-Воздушными Силами Красной Армии. В борьбе за господство в воздухе отлично проявили себя новейшие советские истребители «Ла-5 ФН», имевшие та­кие преимущества перед «Фокке-Вульф-190», как превосходство в гори­зонтальной скорости на 40 — 50 км наряду с большей вертикальной ско­ростью. Штурмовики «Ил-2» впервые применили специальные противотанковые авиабомбы кумулятивного действия (весом всего 1,5—2,5 кг), которые насквозь пробивали броню «Тигров», «Пантер», Т-IV. Удары советской авиации внесли весомый вклад в ликвидацию танковых группировок вермахта.

12 июля 1943 г. состоялось крупнейшее за всю историю встречное танковое сражение (на южном фасе Курской дуги, около Прохоровки), в котором участвовало до 1200 танков и самоходных орудий с обеих сто­рон. Существенную роль сыграл ввод в сражение 5-й Гвардейской танко­вой армии под командованием генерала П.А. Ротмистрова, которая сов­местно с 5-й Гвардейской общевойсковой армией А.С. Жадова окончатель­но остановила примерно равную по численности группировку противника (корпуса 4-й танковой армии), дух которой уже был надломлен в предшествующих боях.

Советские войска, оборонявшиеся на Курском выступе, проявили массовый героизм, стойкость, высокое мастерство. Немаловажными факторами здесь стали понимание бойцами и командирами разумности замысла командования, подготовка личного состава к ведению преднамеренной обороны на хорошо оборудованных рубежах с тщательно продуманной систе­мой инженерного обеспечения.

*        *        *

Со времени Курской битвы очень многое изменилось. Другим стало оружие. Но диалектическая взаимосвязь между средствами нападения и защиты, наступлением и обороной осталась и, видимо, еще должна будет привлекать внимание людей, занятых исследованием проблем войны и ми­ра, поиском путей к достижению соглашений по сокращению вооруженных сил и обычных вооружений, укреплению стратегической стабильности.

История в этом отношении не дает нам каких-то готовых рецептов, но может многому научить и стать источником вдохновения для новых поис­ков и размышлений.

Прямых аналогий между Курской битвой и непровоцирующей обороной по обе стороны линии, разделяющей сегодня Организацию Варшавского Договора и НАТО, быть не может. Оборона тогда создавалась в ходе войны и имела совершенно другие мотивы, чем ненаступательная структура воору­женных сил и их стратегия, основывавшиеся на взаимной договоренности в мирное время и поддающиеся различным мерам контроля, включая инспек­ции на местах. Однако Курская битва опровергает сомнения относительно того, способна ли основательно подготовленная позиционная оборона устоять перед мощным натиском эффективных в других условиях наступа­тельных средств.

Несмотря на то, что вторая мировая война в целом прошла под знаком превосходства средств наступления над средствами обороны, Курская битва явилась убедительным свидетельством возможности искусно противостоять наступлению при условии наличия многообразных и достаточных сил и средств противотанковой обороны, хорошей ее организации и заблаговременного сознательного отказа от наступления.

Как в конце первой мировой войны огонь станковых пулеметов привел к торжеству позиционных форм построения войск и окостенению фронтов, так противотанковые средства в середине второй мировой войны ограничи­ли потенциал подвижности и прорыва обороны, заключенный в танках.

Эта тенденция время от времени дает о себе знать и в послевоенные годы. Развитие наступательных средств всякий раз наталкивается на противодействие средств обороны. Это, в частности, было характерно для начала 70-х годов, когда средства борьбы с самолетами (ЗУРС) и с танка­ми (ПТУPC) оказались весьма эффективными и стали раздаваться многочисленные голоса о закате тактической авиации и танков. И действительно, в арабо-израильской войне 1973 г. свыше 50% потерь самолетов и до 70% танков явились результатом применения ЗУРС и ПТУPC.

В минувшую войну развитие бронебойных, подкалиберных, кумулятив­ных снарядов, мин решило исход соревнования между подвижной броней и противотанковыми средствами в пользу последних. То же самое может про­изойти с обычными средствами наступления и обороны на сухопутном теат­ре военных действий в современных условиях. На такие размышления наводит совершенствование противотанковых средств, в частности, перспек­тивы дистанционного минирования подступов к обороне с помощью само­летов и ракет. С учетом этих тенденций в развитии техники на Западе за последние годы рядом видных политических и военных Деятелей, учеными, общественностью выдвигаются различного рода концепции «непровоцирую-щей обороны». С точки зрения обеспечения взаимной безопасности, Повы­шения устойчивости военно-стратегического равновесия — это, как отмечал секретарь ЦК КПСС А. Ф. Добрынин, «поиск в разумном направлении»[13].

В ходе осуществления предлагаемых государствами — участниками Варшавского Договора значительных сокращений вооруженных сил и обычных вооружений могут быть созданы условия, при которых возможности обороны каждой из сторон очевидно превосходили бы возможности ведения наступательных операций. Это послужило бы укреплению стратегической стабильности, наглядно продемонстрировало возможность обеспечения без­опасности без упования на ядерное оружие.

Журнал "Мировая экономика и международные отношения". 1987. № 8. С. 32-40.

А.А. Кокошин, Н.А. Долгополова. Властитель и военное дело. Качества полководца

Из книги "Макиавелли как военный мыслитель"

 (М.: Издательство ЛЕНАНД, 2020. С. 59-68)

В «Государе» Макиавелли обращался к военным вопросам, но, во-первых, менее подробно, чем в трактате «О военном искусстве», а, во-вторых, в той мере, в какой ему это диктовала тема произведения и его герой – властитель. Здесь он непосредственно связывал видение военного искусства с лейтмотивом – завоеванием и удержанием власти. Военное дело рассмотрено применительно к тому, как властитель должен относиться к нему, какие качества полководца он должен проявлять и воспитывать в себе. Обеспечение военной силы для государства у Макиавелли – главное дело государя. В главе XIV этого труда, которая озаглавлена «Как государь должен поступать касательно военного дела», мы читаем: «<…> государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого». Флорентийский мыслитель считает, что военное искусство «наделено такой силой, что позволяет не толь­ко удержать власть тому, кто рожден государем, но и достичь власти тому, кто родился простым смерт­ным». А те государи, которые помышляли больше об удовольствиях, чем о военных упражнениях, теряли и ту власть, что имели. И далее Макиавелли заключает: «Небрежение этим искусством является главной причиной утраты власти, как владение им является главной причиной обрете­ния власти»[1].

Макиавелли обоснованно призывал властителя к серьезной умственной работе применительно к военному делу: «Государь должен даже в мыслях не оставлять военных упражнений и в мирное время предаваться им еще больше, чем в военное»[2]. Макиавелли подчеркивал, что «военные упражнения» государя заключаются не только в делах, но и в размышлениях, тем самым отмечая интеллектуальную сторону этого вопроса. Исключительное внимание он обращает на изучение опыта прошлого: «Что же до умственных упражнений, то государь должен читать исторические труды, при этом особо изучать действия выдающихся полководцев, разбирать, какими способами они вели войну, что определяло их победы и что — поражения, с тем чтобы одерживать первые и избегать последних <…>»[3].

И еще один совет дает Макиавелли государям: «Самое же глав­ное — уподобившись многим великим людям прошлого, принять за образец кого-либо из прославленных и чти­мых людей древности и постоянно держать в памяти его подвиги и деяния. Так, по рассказам, Александр Великий подражал Ахиллу, Цезарь — Александру, Сци­пион — Киру. Всякий, кто прочтет жизнеописание Кира, составленное Ксенофонтом, согласится, что, уподобля­ясь Киру, Сципион весьма способствовал своей славе и что в целомудрии, обходительности, человечности и щедрости Сципион следовал Киру, как тот описан нам Ксенофонтом»[4]. Позднее А.В. Суворов и Наполеон давали аналогичные рекомендации полководцам, отмечая целый ряд военных вождей, чьи действия были достойны подражания.

Если исходить из высказываний Макиавелли в «Государе», то властитель и есть одновременно властитель-полководец.

Макиавелли в трактате «О военном искусстве» перечисляет качества, которыми должен обладать полководец, и среди них: решительность, твердость характера, знания в военной области, умение отдавать четкие и понятные приказы (Фабрицио Колонна у Макиавелли говорит: «<…> все военное дело не что иное, как искусство правильного приказания и точного выполнения описанных мною действий»[5]), умение разговаривать со своими солдатами и убеждать их, владеть для этого ораторским искусством, а также способность успокаивать вспышки недовольства в своем войске. Он должен быть творцом, обладать даром изобретательности. «Изобретательность почетна во всех делах, но в военном она приносит великую славу»[6].

В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли тоже писал о том, что требуется от хорошего полководца: «Необходимо, чтобы военачальник пользовался уважением, так чтобы армия надеялась на него; и она всегда будет надеяться на него, если увидит, что он любит дисциплину, мужественен, заботлив и что достойно поддерживает величие своего сана. До всего этого он достигнет легко, если будет наказывать солдат за проступки, не утомляя их бесполезно, точно исполнять свои обещания, показывая им, что путь к победе легок, будет скрывать от них предметы, издали кажущиеся опасными и уменьшать их значение. Соблюдение этих условий составляет одну из главных причин уверенности войска, а уверенность ведет к победе».

В армии необходим порядок, точное следование приказаниям начальников, в свою очередь приученных выполнять данные им приказания[7]. В книге также говорится, что полководец должен «употребить все усилия, чтобы сердца воинов, готовящихся к бою, прониклись этой необходимостью». А при осаде крепости он должен уметь лишить осажденных желания сопротивляться. Для этого, по Макиавелли, хороши и лживые обещания. Если осажденные боятся кары, надо обещать помилование, если опасаются за свою свободу – уверить, что цель осаждающих не общественное спокойствие, а несколько лиц, которые желают захватить власть в крепости. Обманчивость обещаний очевидна, как замечает флорентийский мыслитель, но люди поддаются на них, желая скорейшего спокойствия, и много городов попали под иго подобным образом[8].

В описании Макиавелли тех качеств, что требуются полководцу, он чаще всего употребляет словосочетание «искусный полководец». Однако содержание его характеристики «искусного полководца» дает основание полагать, что военачальник должен быть умным человеком. И действительно, в «Государе» он приводит свое глубочайшее наблюдение об умах руководителей: «Умы бывают трех родов: один все постигает сам; другой может понять то, что постиг первый; третий сам ничего не постигает и постигнутого другим понять не может. Первый ум выдающийся, второй значительный, третий негодный»[9].

О требованиях, предъявляемых к умственным качествам полководца, писали многие военные теоретики и военачальники, мыслители разных эпох и народов. В их число можно включить Сунь Цзы, Цзе Сюаня (автора трактата «Военный канон в ста главах, написанный в XVII в.), Огю Сорая (годы жизни – 1666–1728; влиятельного японского философа-конфуцианца, интерпретатора Сунь Цзы), наконец, Карла Клаузевица, написавшего: «<…> война требует от своих адептов в ы д а ю щ и х с я  у м с т в е н н ы х  с и л (Разрядка Клаузевица – А.К., Н.Д.)».[10] В победах А.В. Суворова многие авторы, к сожалению, не видят одной из причин, а именно присущей полководцу черты – постоянной тренировки ума на основе отличавшей его глубочайшей общей и военной образованности.

Мало кто так очевидно ставил на первое место в требуемых качествах полководца ум, как это сделал Сунь Цзы. Он в трактате «Искусство войны» называл пять качеств, необходимых полководцу. Это ум, беспристрастность, гуманность, мужество, строгость[11]. То, что на первое место Сунь Цзы поставил ум, можно расценивать как призыв к интеллектуализму военного дела, военной профессии, отнюдь не бесполезному для практически любого исторического периода, для любой страны[12].

В «Рассуждениях» Макиавелли ставит вопрос: что дает большую безопасность – искусный полководец или храбрая армия. И отвечает: армия и полководец взаимно нуждаются друг в друге. Однако в этом же месте он замечает, что «можно найти множество примеров, когда победа одерживалась только благодаря храбрости воинов, точно также как во множестве других случаев она бывала следствием искусства полководца». Другой вопрос: легче ли хорошему полководцу создать хорошую армию, чем хорошей армии создать хорошего полководца. Этот вопрос Макиавелли считает решенным: «<…> отряду храбрецов легче найти средство сделать искусным одного человека или внушить ему мужество, чем одному человеку переделать толпу»[13].

Макиавелли заканчивает своей трактат «О военном искусстве» гневными упреками в адрес правителей Италии, которые игнорировали военную подготовку и военное дело, пока в 1494 г. страна не оказалась беспомощной перед нашествиями иностранных армий. Макиавелли обвиняет государей и в том, что ошибки эти оказались не исправленными. Он пишет: «Пока наши итальянские князья еще не испытали на себе ударов войны, нагрянувшей с севера, они считали, что правителю достаточно уметь написать ловко составленное послание или хитрый ответ, блистать остроумием в словах и речах, тонко подготовить обман, украшать себя драгоценностями и золотом, есть и спать в особенной роскоши, распутничать, обирать и угнетать подданных, изнывать в праздности, раздавать военные звания по своему произволу, пренебрегать всяким дельным советом и требовать, чтобы всякое слово князя встречалось как изречение оракула. Эти жалкие люди даже не замечали, что они уже готовы стать добычей первого, кто задумает на них напасть». В этом Макиавелли видит причину бед 1494 г.: «весь этот безумный страх, внезапное бегство и непостижимые поражения; ведь три могущественнейших государства Италии были несколько раз опустошены и разграблены. Но самое страшное даже не в этом, а в том, что уцелевшие властители пребывают в прежнем заблуждении и живут в таком же разброде»[14].

Квинт Курций Руф[15], утверждал, что деньги – главный нерв войны. Изречение это повторяется беспрестанно, и неблагоразумные государи слепо держатся этого правила, говорится во второй книге «Рассуждений». С этим правилом Макиавелли был определенно не согласен. Он считал, в войне главное не золото, а хорошие войска, потому что золото не дает хороших войск, а хорошие войска доставляют золото. Деньги, конечно, необходимы, как писал Макиавелли, но это вещь второстепенная, и хорошие войска сами справятся с этой необходимостью[16].

Идея Генерального штаба: Макиавелли на сотни лет впереди

Из книги "Макиавелли как военный мыслитель"

Авторы А.А. Кокошин, Н.А. Долгополова

(М.: Издательство ЛЕНАНД, 2020. С. 49-58)

А. А. Свечин одной из главных мыслей флорентийца – и на это он обращал особое внимание – считал идею полезности, используя современную терминологию, генерального штаба, которая, пусть весьма нерельефно, но просматривается в трактате «О военном искусстве». Можно с высокой степенью вероятности предположить, что до Макиавелли подобные идеи в Европе практически не высказывались.

Действительно, Макиавелли пишет в трактате «О военном искусстве»: «Самая необходимая предосторожность для всякого военачальника – окружить себя преданными и благоразумными советниками с большим боевым опытом, постоянно обсуждая с ними состояние своих и неприятельских войск. Особенно важно знать, на чьей стороне численное превосходство, кто лучше вооружен и обучен, чья конница сильнее, кто более закален, можно ли вернее положиться на пехоту или на конницу.

Необходимо затем обсудить характер местности и выяснить, благоприятствует ли она больше тебе или неприятелю, кому легче добывать продовольствие, надо ли оттягивать сражение или стремиться к нему, работает ли время на пользу или во вред тебе <…> Особенно важно знать, каков неприятельский полководец и окружающие его <…> можно ли доверять вспомогательным войскам»[1].

Нельзя не обратить внимание на то, что последняя сентенция созвучна мыслям древнего китайского теоретика и полководца Сунь Цзы (по некоторым оценкам жил в VI в. до н.э., но есть версии, что годы его жизни приходятся на более позднее время). Сунь Цзы наставлял: «Вообще, когда хочешь ударить по армии противника, напасть на его крепость, убить его людей, обязательно сначала узнай, как зовут военачальника у него на службе, его помощников, начальника охраны, воинов его страны». И далее: «Поручи своим шпионам обязательно узнать все это» [2].

Необходимость знания местности военачальником (и личных рекогносцировок) Макиавелли в «Государе» выделил особо как одну из наиболее важных задач и описал ее пространно. «Что касается дел, – читаем в сочинении, – то государю следует не только следить за порядком и учениями в войске, но и самому почаще выезжать на охоту, чтобы закалить тело и одновременно изучить местность <…>, а именно: где и какие есть возвышенности, куда выходят долины, насколько простираются равнины, каковы особенности рек и болот». Продолжая размышления на эту тему, Макиавелли писал, что такое изучение позволяет лучше узнать «собственную страну и можешь вернее определить способы ее защиты; кроме того, зная в подробностях устройство одной местности, легко понимаешь особенности другой, попадая туда впервые, ибо склоны, долины, равнины, болота и реки, предположим, в Тоскане имеют определенное сходство с тем, что мы видим в других краях, отчего тот, кто изучил одну местность, быстро осваивается и во всех прочих. Если государь не выработал в себе этих навыков, то он лишен первого качества военачальника, ибо именно они позволяют сохранять преимущество, определяя местоположение неприятеля, располагаясь лагерем, идя на сближение с противником, вступая в бой и осаждая крепости»[3].

В трактате «О военном искусстве» Макиавелли уточнял это положение, подчеркивая не только важность знания местности, но и значение картографии. У командующего войском, как подчеркивал он, должны быть точное описание и карта местности, дабы он знал о ней все[4].

Картография, безусловно, – неотъемлемая часть работы штабов, без наличия которой невозможно планирование военных действий. Огромное значение, понятно, она имеет (но уже в цифровой форме) в современных условиях на всех уровнях – от тактического до стратегического.

В этом же сочинении Макиавелли высказывал мысли, из которых вытекает важность разведывательной и контрразведывательной деятельности. Он, в частности, писал: «Чтобы разгадать тайны неприятеля, некоторые полководцы наряжали к нему послов, отправляя с ними под видом служителей опытнейших воинов, которые высматривали устройство неприятельского войска, узнавали, в чем его сила и слабость, и сообщениями своими облегчали победу. Другие нарочно отдаляли от себя кого-нибудь из приближенных, который притворно передавался неприятелю, а потом открывал своим замыслы противника»[5]. Уделяет Макиавелли и должное внимание дезинформации противника с использованием его шпионов: «Если ты чувствуешь, что в войске у тебя есть изменник, сообщающий о твоих планах неприятелю, то надо постараться извлечь пользу из его вероломства, сообщив ему о вымышленном замысле и скрывая этим действительный, или сказать о несуществующих опасениях, умолчав о том, чего ты боишься по-настоящему»[6]. Цель дезинформации, по Макиавелли, состоит в том, чтобы противник сделал «ложный шаг», губительный для него: «Неприятель, в уверенности, что знает твои намерения, сделает ложный шаг, и тебе будет легко его обмануть и разбить»[7].

Рассуждения итальянского мыслителя о разведке созвучны тому, что задолго до него писал Сунь Цзы. В трактате последнего о военном искусстве есть рассуждения «Использование шпионов». Там, в частности, сказано: «Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, нельзя получить и путем умозаключений по сходству, нельзя получить и путем всяких вычислений. Знание положения противника можно получить только от людей». И далее мы читаем, что «для армии нет ничего более близкого, чем шпионы; нет больших наград, чем для шпионов; нет дел более секретных, чем шпионские». Сунь Цзы при этом различал пять видов шпионов. Это «местные шпионы», которых вербуют из местных жителей страны противника; «внутренние шпионы» вербуются из числа чиновников противника; «обратные шпионы» вербуются из шпионов противника; «шпионы смерти» передают противнику что-нибудь обманное; «шпионы жизни» –  это те, кто возвращаются с донесениями. «Если ты узнал, что у тебя появился шпион противника и следит за тобой, обязательно воздействуй на него выгодой <…> Ибо ты сможешь приобрести обратного шпиона и пользоваться им». С «обратными шпионами», как советовал Сунь Цзы, надо обращаться особенно внимательно. Всеми пятью категориями шпионов должен ведать сам государь. В этой работе, считал древнекитайский военный теоретик, нужна проницательность, совершенство знаний и тонкость. «Тонкость! Тонкость!» – восклицает Сунь Цзы в трактате. И заключает: «Пользование шпионами – самое существенное на войне; это та опора, полагаясь на которую действует армия»[8].

Макиавелли ратовал за детальное изучение противника: «Следует изучить привычки и свойства врага, т.е. знать, предпочитает ли он нападать утром, в полдень или вечером и силен ли он пехотой или конницей. Сообразно с этими сведениями делаются распоряжения и принимаются нужные меры»[9]. Это и другое предполагало работу не только в период проведения боевого похода, но и соответствующую деятельность в мирное время.

Надо отметить, что изучение противника отнюдь не сводится лишь к получению разведданных. В значительной мере это серьезнейшая научно-исследовательская работа. Опять можно вспомнить глубокомысленные и богатые содержанием советы Сунь Цзы. Он подчеркивал, что правитель и полководец должны хорошо знать не только своего противника, но и свои силы и возможности: « <…> если знаешь его и знаешь себя, сражайся хоть сто раз, опасности не будет; если знаешь себя, а его не знаешь, один раз победишь, другой раз потерпишь поражение; если не знаешь ни себя, ни его, каждый раз, когда будешь сражаться, потерпишь поражение»[10].

Знай себя и врага: именно это положение трактата Сунь Цзы выделено в «Новой Энциклопедии Британика» как главный элемент его учения[11].

Однако справедливо будет заметить, что и Макиавелли принадлежит аналогичная мысль. Герой его трактата Фабрицио Колонна в заключающем книгу компендиуме – кратком изложении общих правил военного дела – говорит: «Трудно победить того, кто хорошо знает свои силы и силы неприятеля»[12].

Глубокое знание себя и своего противника – вроде простое и даже элементарное требование. Однако его реализация сопряжена с большими трудностями; она требует значительных, а подчас и огромных усилий – разведывательных, интеллектуальных, принятия оптимальных организационно-управленческих решений, а также мер по контролю за их исполнением.

Адекватное знание себя и своего противника предполагает трезвое, четкое понимание сильных и слабых мест и своих вооруженных сил, и вооруженных сил противника, понимание его и своей экономической и научно-технической базы, возможностей политико-дипломатического и информационно-пропагандистского обеспечения применения силы и др. Применительно к потенциальному противнику («оппоненту») опасна не только недооценка его возможностей и намерений, но и переоценка. Значительную опасность таит в себе преувеличенное представление о своих собственных возможностях, которое может формироваться под воздействием собственной пропаганды.

Макиавелли отмечал: «Мудрый государь должен <…> никогда не предаваться в мирное время праздности, ибо все его труды оку­пятся, когда настанут тяжелые времена, и тогда, если судьба захочет его сокрушить, он сумеет выстоять под ее напором» [13].

Лишь в отдаленном будущем стали возникать штабы командующих и реализовываться идеи, с которыми выступал флорентийский мыслитель. А.А. Свечин отмечал: «<…> передовые взгляды Макиавелли на сотни лет были впереди действительного темпа развития европейских армий». И его же слова: «Задачи генерального штаба в мирное время были намечены Макиавелли еще в начале XVI века. Но все мышление Макиавелли об основах устройства вооруженной силы как бы обогнало на 3 века ход истории в Европе. При создании постоянных армий заблаговременная организация штабов не была осуществлена. Каждый раз с объявлением войны, штабы импровизировались <…>»[14]. Напомним, что даже впечатляющий штаб наполеоновской «Великой армии» во главе с маршалом Луи Бертье (1753–1815) был лишь предтечей того классического Генерального штаба, каковым этот орган стал в Пруссии (затем в Германской империи) при фельдмаршале Г. Мольтке-старшем (1800–1891).

А.А. Кокошин. О предмете военной доктрины. Дебаты 1920-х "О единой военной доктрине" и их некоторые уроки

В истории нашего Отечества наи­более значительные дебаты по вопросу о военной доктрине прошли (с перерывами) в 1920 - 1923 го­дах. Тогда в нашей стране, бедной материальными ресурсами, залечи­вающей раны первой мировой и гражданской войн, появилось нема­ло одаренных людей в различных областях общественных наук. Без преувеличения период 1920-х го­дов можно назвать своего рода зо­лотым веком военной и военно-политической мысли. Нельзя не отме­тить, что в этот период над военно-теоретическими, военно-историчес­кими вопросами самостоятельно работали многие государственные и партийные работники, высшие ко­мандиры Красной Армии и Красно­го Флота. Проводилось немало ин­тереснейших конференций, дискус­сии велись на страницах общей и профессиональной печати. Эти де­баты малоизвестны даже заинтере­сованному российскому читателю, не говоря уже о широкой публике.

Между тем они дают, по мнению многих специалистов, не только общее историческое понимание пред­мета и содержания военной докт­рины, но и могут в немалой мере помочь в том, чтобы понять, как мы должны подходить к формированию военной доктрины и политики наци­ональной безопасности России се­годня. Так что даже беглый обзор этих взглядов участников дискуссии представляется поучительным и своевременным.

У ряда участников этой дискуссии по "единой военной доктрине" Кроеной Армии были свежи в памя­ти попытки добиться разработки и принятия на вооружение царской армией военной доктрины незадол­го до первой мировой войной. Тогда генерал В. Борисов предла­гал, в частности, в качестве осно­вы для "единой военной доктрины" внедрить в русской армии суворов­скую "Науку побеждать" примени­тельно к новым историческим усло­виям. Сердцевиной военной докт­рины русской армии должна была стать смелая наступательная стра­тегия и тактика, соответствующая,, по мнению генерала, духу русско­го солдата и призванная обеспе­чить победу России в будущей вой­не. В. Борисов делил доктрину на две части: оперативную ("взгляды") и воспитательную ("уставы"). Сто­ронниками "единой военной докт­рины" были также генералы А. Елчонинов и А. Незнамов. Послед­ний, будучи профессором Никола­евской военной академии Гене­рального штаба, ратовал за со­здание такой военной доктрины, которая бы участвовала и предус­матривала широкую подготовку го­сударства, армии, народа к конкретной предстоящей войне. (При этом Незнамов был известен тем, что выступал поборником оборо­нительной стратегии для России в первой стадии будущей первой ми­ровой войны, детально обосновав это в серьезном труде "Оборонительная война".) Он считал, что собственные интересы России, во­преки интересам Франции и Анг­лии, требуют именно такого подхо­да к стратегии.

Но в царской армии было немало и противников оформления "еди­ной военной доктрины". Это такие известные в то время военные тео­ретики и практики, как А. Зайончковский, Е. Кривцов, К. Адариди, Ф. Огородников, и др. Они счита­ли, что такая доктрина, будучи об­лаченной в соответствующие фор­мы официального документа, скует мышление и инициативу военачальников.

Целый ряд положений, которые можно назвать элементами доктри­ны, были отражены в "Уставе поле­вой службы" (1912 г.) и в положе­нии "О полевом управлении вой­сками". Опубликование "Устава по­левой службы" дало повод офици­альным кругам к изданию в 1912 году специального указа, запреща­ющего всякие дискуссии о военной доктрине. Основой указа было распоряжение императора Нико­лая II начальнику Николаевской академии Генерального штаба, а также начальнику Генерального штаба и редактору военно-научно­го журнала "Русский инвалид" - ос­новного в то время органа военной мысли. Генералу Янушкевичу, быв­шему в то время начальником ака­демии, он говорил: "Военная докт­рина состоит в том, чтобы испол­нять все то, что я прикажу. Прошу Вас передать Незнамову, чтобы он больше с этим-вопросом не высту­пал в печати".

Тем самым Николай II постарался в вопросах определения важнейших установок для российских воору­женных сил сохранить за собой максимально возможную свободу рук. В результате российское госу­дарственное, военно-политическое руководство встретило мировую войну в состоянии "стратегического раздрая", без четко определенных целей войны, исходя из долгосроч­ных интересов самой России, а не ее союзников по Антанте.

Сильнейший импульс дискуссии о военной доктрине Красной Армии дал выдающийся русский и совет­ский военный мыслитель А. Свечин (он принимал активное участие в русско-японской войне; первую ми­ровую войну начал командиром пе­хотного полка, закончил начальни­ком штаба армии; несколько меся­цев в 1918 году он был начальни­ком генштаба Красной Армии, по­лучившем в то время наименование Всеросглавштаба; погиб в ходе сталинских репрессий в 1938 г.), сделавший в профессиональной во­енной аудитории доклад "Военная доктрина", опубликованный затем во втором номере журнала "Воен­ное дело" за 1920 год.

Свечин в своем обосновании не­обходимости военной доктрины начинает с констатации того, что в области военного мышления в Рос­сии царит интеллектуальная анар­хия. По его меткому определению, "доктрина, являясь проявлением воли к победе, ферментирует пе­реход мысли в действие". Доктрина нужна для того, говорил Свечин, чтобы "в области военного мышле­ния армия не представляла люд­скую пыль, а сплошное целое". Со­здание военной доктрины, спра­ведливо отмечал Свечин, "требует огромного общего усилия и подъе­ма, большой работы и согласия наставников армии". Предостере­гая творцов доктрины от бесплод­ного теоретизирования, Свечин настаивал на том, чтобы доктрина создавалась на основе военно-ис­торической работы; он яростно вы­ступал против прямых иностранных заимствование при разработке до­ктрины, подчеркивая, что она должна прежде всего иметь отече­ственные корни, "родиться из на­шего сознания".

По тексту своих тезисов Свечин еще раз подчеркивает, что "докт­рина - это дочь истории". Это на­стоятельное требование Свечина исключительно актуально и сего­дня, поскольку есть еще немало по­пыток сконструировать новую во­енную доктрину России в отрыве от реального исторического опыта на­шего Отечества, без глубокого проникновения в сущность истори­ческих задач, стоящих сегодня и на перспективу перед нашим общест­вом и государством, перед всей си­стемой обороны страны.

"Доктрина освещает все частные вопросы военного дела", писал Свечин, она "руководит тактическим обучением войск". Памятуя о том, чем кончилась попытка создания "единой военной доктрины" накану­не первой мировой войны, он пи­шет, что "уставов не достаточно - нужна доктрина, которая их пропи­тывает и дополняет". Само же кон­центрированное определение во­енной доктрины у Свечина выглядит следующим образом: "Военной до­ктриной называется угол зрения, под которым понимается военная история и освещается ее опыт и поучение".

Наряду с тезисами Свечина наибо­лее заслуживающие внимания вы­ступления по вопросу о том, что же должно быть содержанием во­енной доктрины, на какой опыт и традиции она призвана опираться, принадлежали уже упомянутому выше А. Незнамову, а также И. Вацетису (бывшему полковнику цар­ской армии, занимавшему одно время в ходе гражданской войны пост главкома Красной Армии, ре­прессированному в конце 30-х годов) и И. Уборевичу (бывшему по­ручику царской армии во время гражданской войны, командовав­шему армиями республики, а затем бывшему военному министру Даль­невосточной республики. После гражданской войны занимал высо­кие командные должности в РККА; расстрелян в 1937 г.)

А. Незнамов, в частности, предла­гал в емкой, компактной форме толкование "военной доктрины":

1.     "Как взгляд на войну данного об­щества и правительства, еще лучше всего народа"; при этом Незнамов делал немаловажную оговорку -"если он для этого дозрел". "Соот­ветственно этому взгляду будут и внешняя политика вестись, и стро­иться вооруженные силы (до экономики и воспитания детей включи­тельно)".

2.     Как современные чисто военные взгляды на эксплуатацию вооруженной силы на войне: то, что у нем­цев мы видели в их "Основных ука­заниях старшим войсковым началь­никам" или у французов в "Reglement sur 1а conduite des grandes unites".

3.     Как вывод из обеих первых - (а) полевой устав армии, т.е. совре­менный военной катехизис для вто­ростепенных начальников, и (б) прочие уставы - общий символ ве­ры для массы армии.

Выдвигая такую формулу предмета военной доктрины, фактически Незнамов предлагал объединить в ее рамках в единую систему взгляды как на вопросы высшего политиче­ского и военно-политического уровня, так и на вопросы сугубо военного характера оперативно-стратегического и тактического уровня.

Уборевич заявлял о том, что он не согласен с такой трактовкой поня­тия   "военная  доктрина".   По его мнению, "такое определение пред­ставляется слишком широким, так как захватывает области, не имеющие прямого отношения к доктри­не". В буквальном понимании, счи­тал Уборевич, "доктрина есть уче­ние, военная доктрина — военное учение; но это определение слиш­ком общее, а более частное состо­ит  в том,  что  военная доктрина есть то или иное понимание интел­лектуальными силами данного во­енного   мира   сущности явлений войны и образа действий войск при различных их положениях".

Если вчитываться внимательно, то различия во взглядах Незнамова и Уборевича на предмет военной до­ктрины не столь уж и велики, по­скольку   под   "сущностью явления войны" можно понимать и незнамовский "взгляд на войну данного общества и правительства". В определении   доктрины Уборевича ("образ действий войск при различ­ном их положении") явно присутст­вует правомерная идея разновариантности действий Красной Армии в зависимости от потребностей по­литики и конкретной оперативно-стратегической обстановки. Такой принципиальный подход Уборевича сказался на его последующих теоретических разработках и на его практической деятельности на вы­соких   командных   должностях в Красной Армии, когда он готовил вверенные ему войска (в частности, Белорусский военный округ) к эф­фективным действиям как в наступ­лении, так и в обороне, как в боль­шой войне, так и в локальных вой­нах и конфликтах.

И. Вацетис в своей статье, опубли­кованной в журнале "Красная Армия", фактически уклонился от рас­смотрения вопросов высшего воен­но-политического, а также страте­гического уровня в качестве пред­мета военной доктрины. Основное внимание он уделил необходимости выработки    единых тактических взглядов с упором на возрастаю­щую    роль    новых технических средств ведения войны. Трактовка Вацетисом понятия военная доктри­на близка к современному запад­ному понятию "тактическая доктрина". Он подверг резкой критике "традиции холодного оружия", став­ки на штыковую атаку пехоты и атаку конницы с "шашками наго­ло", имевшие место в России нака­нуне первой мировой войны и при­несшие стране дополнительные ог­ромные потери.

Причина такого упора на отработ­ку новых, современных взглядов на тактику со стороны Вацетиса как боевого офицера русской армии ясна. Благодаря устаревшим взглядам на тактику в сочетании с храб­ростью офицеров и рядовых едва ли не в первый год мировой войны практически престала существовать императорская гвардия, славившая­ся своим подбором личного соста­ва, традициями, храбростью; тяже­лейшие потери в первый же год по­нес профессиональный офицерский и унтер-офицерский корпус линейных частей российской армии. Бе­зусловно, это позднее сказалось и не только на ходе военного проти­воборства России на фронтах пер­вой мировой войны, но и на пара­личе, а потом и развале армии в 1917 году, на том, как развивались революционные события и в февра­ле, и в октябре 1917 года.

Нельзя не отметить, что в значи­тельной мере Красная Армия, ве­домая прошедшими школу миро­вой войны командирами, во мно­гом отказалась от культа холодно­го оружия, в том числе в кавале­рии от культа "сабельного шока". Многие специалисты, писавшие по горячим следам боевую историю гражданской войны, отмечали, что красная конница в гораздо боль­шей степени, чем белая кавалерия, использовала огневое поражение, даже при массированных кавале­рийских атаках.

В дискуссии по военной доктрине Красной Армии не смогли принять участие многие командиры и полит­работники Красной Армии, нахо­дившиеся в то время на фронтах гражданской войны. Поэтому после завершения   гражданской войны дискуссия вспыхнула вновь. Наибо­лее важными на этом этапе были выступления Михаила Васильевича Фрунзе, занимавшего в то время пост главнокомандующего силами Украины и Крыма.

В ходе гражданской войны М. Фрун­зе, выросший в крупного военачаль­ника из гражданской человека, про­фессионального революционера, командовал несколькими фронтами, наибольшей   известности добился, командуя Южным фронтом, разгро­мившим врангелевскую армию осе­нью 1920 года. (Почти все осталь­ные командующие фронтами Крас­ной Армии, равно как и командар­мы, в гражданской войне были быв­шие царские офицеры и генералы. Фактически на красной и на белой стороне друг против друга в качест­ве командующих в основном высту­пали, вопреки долго культивировав­шимся в нашей стране взглядам, ед­ва ли не однокашники, выпускники тех же училищ и Николаевской ака­демии Генерального штаба.)

Фрунзе попытался впервые очер­тить круг "общих идей и вытекаю­щих из  них практических задач", который и должен был составить понятие "единой военной доктри­ны". Фрунзе исходил из того, что военный  аппарат, руководствуясь общегосударственной линией, со­здает прочное единство всех во­оруженных сил на основе общнос­ти взглядов на характер военных задач  и способы  их выполнения. Он отмечал, что в военной доктрине прежде всего должен быть указан характер   боевых   столкновений -пассивная оборона или активные наступательные    действия. Сам Фрунзе ратовал за активную, на­ступательную стратегию для Крас­ной Армии, соответствующую, по его мнению, задачам Советского Союза как революционного госу­дарства.

Суммируя взгляды различных воен­ных авторов, М. Фрунзе выделяет две группы компонентов, которые должны, по его мнению, составлять военную доктрину: 1) техническую и 2) политическую группы. Техниче­скую группу составляет все, что ка­сается организационных основ Красной Армии, характера боевой подготовки войск и методов разре­шения боевых задач. Ко второй же группе "относится момент зависи­мости и связи технической стороны строительства вооруженных сил с общим строем государственной жизни, определяющим ту общест­венную среду, в которой должна совершаться военная работа, и са­мый характер военных задач". Нельзя не отметить, что логика по­нятия "военная доктрина" у Фрунзе во многом совпадает с тем, что бы­ло высказано Незнамовым и Уборевичем.

Фрунзе обладал изрядной эрудици­ей в области истории военного де­ла, превосходя в этом не только своих коллег по партии, малообра­зованных в военных вопросах, и красных командиров из числа быв­ших фельдфебелей и вахмистров, но и многих бывших царских офи­церов и генералов. Весьма интере­сен его анализ опыта зарубежных государств в разработке "единой военной доктрины". Наиболее цен­ным в этом отношении он считал опыт кайзеровской Германии, ставя его выше опыта Франции, хотя по­следняя имела более глубокие во­енные традиции. "Германия до са­мого последнего времени, - писал Фрунзе, - была государством с на­иболее мощным военным аппара­том, стройной системой организа­ции вооруженных сил и совершен­но определенной военной идеоло­гией, единой для руководящих эле­ментов как армии, так и всей стра­ны". Исключительно высоко, как и многие царские офицеры и генера­лы, Фрунзе оценивал германский Большой генеральный штаб, именуя его мощным и высокоавторитетным органом. Ориентируясь в построе­нии военной доктрины Красной Ар­мии на наступательные действия, Фрунзе отмечал, что "основной чертой германской военной докт­рины в ее технической части (т.е. чисто военной) является чрезвычай­но ярко выраженный наступатель­ный дух... Обучение и воспитание всех войск шло в духе наступатель­ной тактики и в конечном итоге подготовило такую совершенную по своей структуре и подготовке военную силу, которая после, на полях гигантских сражений импери­алистической войны, выявила в полной мере свои выдающиеся боевые качества". Фрунзе при этом не смущало то, что в конечном итоге, не­смотря на все свои выдающиеся свойства, германская военная машина в первой мировой воине по­терпела поражение. Затем такое же поражение она потерпела и во второй мировой войне, несмотря на крупные стратегические успехи в кампаниях как на Западе, так и на Востоке 1939 - 1942 годов. Следует подчеркнуть, что германская военная доктрина, военная стратегия, германское военное искусство в целом в 20-е годы высо­ко оценивались и другими совет­скими военными деятелями. Весьма примечательно в этом отношении сказанное в редакционном предис­ловии к книге молодого, но уже из­вестного советского военного тео­ретика Г. Иссерсона, посвященной разгрому 2-й русской армии гене­рала Самсонова в Восточной Пруссии в 1914 году: "Превосход­ство немецкой стратегической мыс­ли сказалось не только в восточно-прусской операции, но и в продол­жении   всей империалистической войны 1914 - 1918 годов. Внима­тельное изучение действий нашего бывшего противника может слу­жить средством воспитания в ко­мандном составе высоких качеств стратега, дерзновения и воли к по­беде, точности и ясности в опера­тивной работе".

Уважительное (а иногда и восхи­щенное, с оттенком зависти) отношение многих командиров Красной Армии к достижениям Германии в военной области в значительной мере обеспечило возможность тес­ного взаимодействия между РККА и рейхсвером Веймарской республи­ки в конце 20-х - начале 30-х го­дов. Одновременно такое отноше­ние сказывалось и на стратегичес­ком и оперативном мышлении ко­мандования РККА. Критически вы­веренная оценка германской воен­ной машины и военного искусства в первую мировую войну принадле­жит А. Свечину. Он тонко и прони­цательно подметил многие ее недо­статки, что дало ему полное осно­вание сказать: "Немецкое военное командование было талантливое, быть может, оно было только на дюйм ниже того роста, который был необходим для победы, но этот недостающий дюйм - как раз тот, который отличает гения от просто­го смертного".

Такое более взвешенное отноше­ние Свечина к достижениям германской военной мысли, военной стратегии позволило ему сделать более реалистические выводы о ха­рактере будущей войны (второй мировой), особенно о ее началь­ном периоде, нежели это было при­суще для многих других военачаль­ников, да и для политических деяте­лей нашей страны.

Развивая свои идеи, в 1922 году М. Фрунзе предложил следующую формулировку "единой военной до­ктрины", признанную впоследствии в СССР классической: "Единая во­енная доктрина" есть принятое в армии данного государства учение, устанавливающее характер строи­тельства вооруженных сил страны, методы боевой подготовки войск, их вождение на основе господству­ющих в государстве взглядов на ха­рактер лежащих перед ним воен­ных задач и способы их разреше­ния, вытекающие из классового существа государства и определяе­мые уровнем развития производи­тельных сил страны".

Несмотря на высокий военный и политический авторитет М. Фрунзе, его подход к "единой военной док­трине" Красной Армии был принят многими критически, а иногда в штыки.

В апреле 1922 года но XI съезде РКП(б) состоялось совещание военных делегатов съезда, продолжав­шееся три дня. На совещании об­суждались 15 тезисов, принятых по предложению М. Фрунзе съездом командного   состава   Украины и Крыма. Фактически в этих тезисах речь шла о той же "единой воен­ной доктрине", но авторы предпо­чли  использовать термин "единое военное мировоззрение". Однако стоявшие у истоков "единой воен­ной доктрины" генералы А. Свечин, А. Незнамов и ряд других на этом совещании не присутствовали: они не были не только делегатами съез­да, но и членами партии.

В чем же заключалось содержание этого "единого военного мировоз­зрения" в соответствии с рекомен­дациями Фрунзе? Речь шла прежде всего о необходимости идеологиче­ской подготовки армии к войне с буржуазными государствами: "Факт глубокого, принципиального проти­воречия  между строем пролетар­ской  государственности,  с одной стороны, и окружающим буржуаз­но-капиталистическим  миром  - с другой, делает неизбежным столкновения и борьбу этих двух враж­дебных   миров.   В   соответствии с этим задачей политического воспи­тания Красной Армии является под­держание и укрепление ее в посто­янной   готовности   выступить на борьбу с мировым капиталом".

В то же время Фрунзе не ставилась задача немедленного наращивания военной мощи советского государ­ства, поскольку для этого не было ресурсов, что во всей полноте осо­знавалось  его  руководителями. К тому же народ предельно устал от войны - от первой мировой, пере­шедшей в гражданскую, в ходе ко­торых были утрачены многие мил­лионы жизней и огромные матери­альные   и   культурные ценности. Именно в этот период проводилось практически десятикратное сокра­щение   численности   Красной Ар­мии, при этом одновременно нара­щивались силы обеспечения внут­ренней безопасности. Так что ре­ально в то время Красная Армия по своему состоянию не могла ре­шать активных наступательных за­дач, как это предполагалось по доктринальным взглядам Фрунзе и его единомышленников. Эта задача относилась на будущее.

В выступлении на совещании воен­ных делегатов съезда народного комиссара по военным и морским делам и председателя Реввоенсо­вета страны Л. Троцкого прозвуча­ла весьма резкая критика в адрес М. Фрунзе и его единомышленников (среди которых были крупные полит работники С. Гусев и К. Ворошилов). Троцкий обвинил авторов тезисов в "схоластике и утопии". Он различал историю войн и теорию войны, счи­тая последнюю практическим руко­водством.

"При помощи марксистского мето­да, — говорил Троцкий, - можно облегчить себе в высокой мере об­щественно-политическую и международную ориентировку... Но при помощи марксизма нельзя постро­ить полевой устав. Ошибка здесь в том., что под военной доктриной или, еще хуже, под "единым воен­ным мировоззрением" понимают и общую нашу государственную ори­ентировку, международную и внут­реннюю, и военные практические приемы, уставные правила и пред­писания, - и все это хотят как бы заново построить при помощи марксистского метода. Но наша государственная ориентировка давно строилась и строится марксистским методом, и строить ее заново из недр военного ведомства нет ника­кой надобности".

Необходимо отметить, что по фор­ме такой взгляд не вступал в проти­воречие с объективной природой первенства политики над стратеги­ей и политичности последней как высшей сферь! военного искусства. Вполне резонен  был сарказм по поводу изобретения "марксистско­го велосипеда" в военной науке и практике. Однако, по сути, и воен­ные чутко уловили эту опасность, проводилась граница дозволенного для  военной  мысли   по принципу "кесарю - кесарево", то есть* пар­тия, ее философия дадут "реалисти­ческую ориентировку" военным, а они должны заниматься своим де­лом. Абсолютизация роли политики и   политиков,   превращающая командира стратегического звена в военного   ремесленника, дорого обошлась нам позже: накануне и в первый год Великой Отечественной войны в особенности.

В таком же духе Троцкий выступил и на самом съезде: "Я думаю и те­перь, что единая военная доктрина, новейшие способы ведения войны, все дебаты на эту тему - все это дело второстепенное. Гораздо, во много раз важнее - и во много раз труднее  -  сделать  так,  чтобы у красноармейца не было ни одной вши.   Вот  непосредственная, бли­жайшая доктрина".

Выступал на этом совещании и М. Ту­хачевский  (поручик  царской армии Тухачевский в ходе гражданской вой­ны в Красной Армии командовал ар­миями и фронтами, в том числе За­падным  фронтом   в   войне против Польши в 1920 г., репрессирован в 1937 г. по так называемому "делу Тухачевского"),   солидаризируясь во многом с М. Фрунзе, считая, что военная доктрина должна охватывать вопросы политики и высшего военно­го уровня - стратегии. Полемизируя фактически  с Троцким, Тухачевский говорил что "...если мы остановимся на чистке сапог и метении полов, то всех задач мы не выполним, так как наши задачи шире, чем тактика мел­ких единиц, - есть еще и стратегия". Тухачевский, как и Фрунзе, ратовал за активную наступательную страте­гию для РККА, он также часто апелли­ровал к примеру германской наступа­тельной стратегии первой мировой войны. Тухачевский по праву считает­ся одним из основных авторов теории "глубокой наступательной операции" (хотя пальма первенства здесь, несомненно, принадлежит Триандафилову), на оперативном уровне обеспе­чивавшей реализацию наступатель­ной военной стратегии. На тактичес­ком уровне эти же задачи должны бы­ли обеспечиваться теорией "глубоко­го боя", приоритет в разработке ко­торой также принадлежит отечествен­ной военной мысли конца 1920-х -начала 1930-х годов.

Со стороны Троцкого имели место и другие выступления по поводу "единой военной доктрины", в кото­рых он не был столь уж категори­чен. Он признал правомочность формирования военной доктрины, но обоснованно предупреждал против того, чтобы доктрина вос­принималась как панацея от всех проблем: "Если мне приходилось выступать против самообольщения словом "единая военная доктрина", то это, конечно, не значит, что я боюсь, товарищи, действительно нового слова в военном деле... но я пуще всего боюсь, чтобы из это­го не выросло верхоглядства, кото­рое успокаивает, усыпляет звонки­ми словами и позволяет людям не учиться только потому, что им кто-то обещал вынуть из жилета воен­ную доктрину... новое откровение, все спасающую новую доктрину".

Такое отрицание Троцким потребности в военной доктрине во мно­гом можно объяснить и сугубо субъективными причинами, его сложными взаимоотношениями с М. Фрунзе, который тогда уже про­сматривался как едва ли не единст­венный преемник Троцкого на по­сту наркомвоенмора и председате­ля Реввоенсовета страны.

Дебаты показали, что в то время не было единогласия не только в вопросе о содержании "единой во­енной доктрины", но и в вопросе о ее необходимости для Красной Ар­мии. Прошло несколько лет, преж­де чем взгляды М. Фрунзе на пред­мет военной доктрины утвердились в качестве основополагающих. Об этом свидетельствует, в частности, следующее: в первом издании Большой Советской Энциклопедии (1928 г.) содержится определение, данное Фрунзе понятию "военная доктрина".

К этому времени Л. Троцкий уже пе­рестал быть наркомвоенмором и ут­ратил пост председателя Реввоенсо­вета республики в результате пора­жения   в  острейшей политической борьбе со Сталиным, Зиновьевым и Каменевым. В 1924 году его на этих постах сменил М. Фрунзе.

За  время своего пребывания на высших   военно-политических по­стах Советского Союза М. Фрунзе вложил много сил в проведение во­енной реформы, последствия кото­рой сказались на всем ходе пред­военного  и  даже послевоенного строительства   Вооруженных Сил. Плоды реформ М. Фрунзе сказа­лись в конечном итоге на победах Красной Армии в Великой войне. По своим масшта­бам и глубине она мало чем усту­пала знаменитым милютинским ре­формам царской армии, проведен­ным в 60 - 70-е годы XIX века, не говоря уже о реформе военно-мор­ского флота России, проводившей­ся   великим  князем Константином Николаевичем в то же время. В государственном и партийном руко­водстве СССР он был едва ли не единственным деятелем, обладав­шим большим авторитетом в ар­мии. В 1925 году М. Фрунзе умер на операционном столе. Получила распространение версия, согласно которой таким образом он был ус­транен Сталиным.

Главой военного ведомства после смерти Фрунзе стал Клемент Ворошилов, не претендовав­ший на роль военного теоретика, на авторство "единой военной док­трины" Красной Армии. Наступили иные времена. Больше подобного рода дебатов в отечественной ис­тории практически не было.

Определение   предмета военной доктрины М. Фрунзе на десятиле­тия пережило автора. Методология Свечина,  Незнамова, Уборевича, Фрунзе в определении предмета военной  доктрины,  можно смело утверждать,   не   потеряла своего значения и сегодня. Однако содер­жательная сторона военной докт­рины в каком-то отдельном, специ­альном документе так и не была оформлена вплоть до второй поло­вины 1980-х годов.

Разумеется, при этом доктринальные взгляды в этот исторический период у нашего государства име­лись, но они были как бы рассеяны по различным политическим и опе­ративно-стратегическим докумен­там, по уставам, чего, как справед­ливо писал в свое время Свечин, было явно недостаточно. И пока еще историки не обнаружили таких интегрированных документов, в ко­торых бы они сводились воедино. Так что в этом отношении накануне Великой Отечественной войны Красная Армия существенно своему грозному противнику. К попыткам сформулировать воен­ную доктрину в соответствии с ме­тодологией видных российских и советских военных мыслителей вер­нулись в нашей стране лишь во второй половине 1980-х годов, хо­тя и до этого немало было высказа­но важных доктринальных взглядов по отдельным элементам потенци­альной доктрины такими военными деятелями, как Н.В. Огарков, С.Ф. Ахромеев, В.Н. Лобов, М.А. Гареев, А.И. Грибков, и др., такими гражданскими  специалистами, как А.Г. Арбатов, С.Е. Благоволин, А.А. Васильев, С.М. Рогов, и др.

В 1994 году Президентом Россий­ской Федерации Б.Н. Ельциным бы­ли приняты его указом "Основы во­енной доктрины Российской Феде­рации". Сейчас в соответствии с решениями Президента - Верхов­ного Главнокомандующего ведется работа над уже более фундамен­тальным документом в военной до­ктрине. Работая над доктриной, мы не должны забывать тех, кто тру­дился на благо Отечества на этой ниве до нас.

Автор выражает глубокую призна­тельность за оказанную в той или иной форме помощь в работе над этой темой уже ушедшим от нас Маршалам Советского Союза Н.В. Огаркову, С.Ф. Ахромееву, генера­лам В.М. Шабанову, М.А. Мильштейну, Н.А. Ломову, В.П. Дубынину и ныне живущим Маршалам Совет­ского Союза В.И. Петрову, В.Г. Ку­ликову,  генералам М.А. Гарееву, В.В. Ларионову, В.Н. Лобову, В.В. Коробушину, Г.В. Батенину, про­фессору В.М. Кулишу и др.

Секретарь Совета безопасности Российской Федерации член-корреспондент Российской академии наук А.Кокошин

Журнал "ВОИН СОДРУЖЕСТВА" № 2, февраль - март 1998. С. 26-31.